Россиянка из Углича

Городок наш ничего
Углич
Автор текста: Тамара Александрова
Фотографии: Александра Миловского и Анатолия Фирсова

Вступление

Каждый старый российский городок непременно чем-нибудь удивит, зацепит и по-своему, врежется в память.
А уж об Угличе и говорить нечего.
Древние трогательные храмы, палаты царевича Димитрия, таинственная его гибель, которая четыре века не дает людям покоя.
И угличане - не скажу, что все — почитывают о разных версиях случившегося несколько снисходительно: мы-то, мол, знаем, как все было на самом деле...

Пелена подвесная. Убиение царевича Димитрия. 1650-е. Из собрания Пермской художественной галереи. Фрагмент шитья

Однажды часа два провела в церкви Димитрия на крови, рассматривая фрески, и раз десять подряд выслушала рассказ о последнем дне бедного мальчика. Одни экскурсоводы излагали историю строго, академично, а другие так, будто вчера разыгралась эта драма, и город все никак не может ее пережить. «Есть две версии... По одной... Но в Угличе так не считают...» И дальше — в лицах: как разговор происходил на крыльце «вон тех каменных палат», как убеждала царицу коварная мамка отпустить царевича в сад поиграть, как возражала кормилица — беду чуяла... «Была суббота. Полдень. Многие угличане, вернувшись с обедни, сидели за трапезой, когда в кремле тревожно зазвучал колокол...»

«...Наши угличане, — прочту потом у «учителя исторических наук» Федора Кисселя, написавшего в середине прошлого века «Историю города Углича», — свойствами, характером, обычаями вообще сходны со всеми россиянами, а в частном отношении много отстали в одном и обогатились в другом, то есть не ото всех отстали и не многих обогнали. Твердость, постоянство похвальны в каждом народе, в каждом обществе и в каждом человеке; это означает силу души, уверенность в поступках и деяниях, которые не подведут их к худшему».

Кого-то влечет сюда интерес к истории, к древней архитектуре, и для них Углич — вовсе не городок, а важный исторический город. Кто-то плывет, чтоб полюбоваться волжскими пейзажами и подышать свежим воздухом — этого тут вдоволь. Сиди сколько угодно на бульваре под старыми липами: отсюда, с крутого берега — вид на кремль, на плотину ГЭС, на необъятную водную гладь и заволжские дали. Но по мне интересней всего просто бродить по старым улочкам. Может, потому, что туристскую программу «выполнила» еще несколько лет назад.

….Была суббота. На тихую, заросшую муравой улицу с козами на приколе донесся из кремля звон часов. Прислушалась — полдень. Солнце жарит. Я тихо бреду к Алексеевскому монастырю, знаменитому своей Успенской церковью, прозванной за красоту Дивной, и любуюсь издали ее шатрами. И вдруг вижу: из монастырских ворот вышла женщина с большой корзиной и направилась по тропинке — мне навстречу. Поравнявшись, мы остановились. Ей, видно, отдохнуть хотелось — большая корзина была набита травой, а мне — поговорить.

Монолог жительницы из Углича

— Кому трава, спрашиваете? — Она поставила корзину к ноге, сняла войлочную тапочку — тапочка отдельно, подошва отдельно, — вытряхнула песок, улыбнулась, как бы винясь за вольные манеры: — Тапочек нынче не укупишь... А трава — кроли­кам. У всех у нас тут кролики, куры, кабанчи­ки. Так испокон веку живем. Когда деньги у людей водились — купить нечего было, даже сыру угличского — тут ведь у нас институт сыродельный — не видали? А сейчас все есть, да денег нет. На пенсии я, на пенсии. И давно уже. Кем была? О-ой! Я всем могла быть — пьяницей, нищей, гулящей. А вот не стала — Монтень мне помог, — примолкла, как бы взвешивая последние слова, и подтвердила: —Да, он больше всех...

 - Монтень? — переспросила я.

 - Монтень, Монтень, — поправила она меня. Видно, в таком звучании француз из средневековья был ей ближе. — Как вышла на него, спрашиваете? Долго рассказывать. — Она облокотилась на поленницу у забора, отвернулась от солнца и поправила бретельки сарафана. Белый в серую розочку сарафан был не первой свежести — она же работала, не гуляла, но всякие сборочки-оборочки выдавали в ней женщину, которой не все равно как выглядеть. Улица хоть и пустынна, да окна домов любопытны.

 - Замуж я рано вышла — родители поторапливали. Муж был инвалид — с культей, на костылях. И не просто инвалид — пьяница. Не пьет — мастер. Да-да, часовой, как догадались? А запьет — деспот. На седьмой горячке помер. Запои у него по тринадцать дней длились. Я уж все изучила, что на какой день с ним должно произойти. Как все мои лекарства на спирту употребит, начинает кровушку мою пить. 0-ох издевался! Но я уже знала, надолго его не хватит, минут через пятнадцать станет ему так плохо, что не до меня. И я начинаю метаться, спасать его. Человек же. Очнется и — опять! «Подай! Разуй! Раздень!» Даю, подаю. Ой, что вы! Я недобрая. Я такие революции ему устраивала! Била его.
Однажды по пьянке он кусок бостона в магазине украл. Осудили его на год, и я одна осталась с тремя малыми детьми. Что делать? Пошла судомойкой в кафе. Чистый инстинкт меня туда привел! Дети мои ко мне туда прибегут — им бульону нальют. На бульоне побелели. Да ведь не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Я неразвитая была. Думала, если начальник — так хороший человек. Ой, что вы! Такого нагляделась! И по ту сторону раздачи, и по эту. Тут пьют, там тащат. Чувствую, нервы все мои порвались — на посетителей ору.
И себе все чаще противна. И чего, думаю, ору? И зачем так живу? Зачем вообще люди живут? Что вот будет с моими детьми? Отец-то алкоголик... Ничего не знаю, и рядом никого, кто хоть что-то объяснит. И пошла я в библиотеку. Дайте, говорю, мне такую книгу, чтоб жизнь понять и себя тоже... Библиотекари пожимают плечами. Попросила я тогда Горького «Мать». Знала, в школе проходили. Читаю — и много ценных мыслей обнаруживаю. У мужа запой десятый день, а я сижу и «Мать» прорабатываю, выписки делаю. И не поверите — легче мне!
А про Монтеня я потом в одной книжке прочла, про то, что человека он считает самой великой ценностью, и попросила в библиотеке его «Опыты». Многое из них наизусть выучила. Я и Вольтера потом читала и Локка, но Монтень — моя любовь. «Я хочу, чтоб люди действовали, чтоб они выполняли налагаемые на них жизнью обязанности со всей полнотой, насколько это возможно, чтобы смерть застигла меня за посадкой капусты...».
Денег нет — одолжу, куплю детям хлеба, карамели, покормлю их и веду: одну — в музыкальную школу, другого — на стадион. Это мне тоже чистый инстинкт подсказывал. И сама спортом занялась. Сначала от мужниных запоев сбегала. Суну в карман книжечку со стихами — и в лес. Потом и на лыжи встала. Дочка со мной ходила, я и ее к стихам приучила... Нет, дети давно уже сами живут. Дочка в Рыбинске, экономист она. Сыновья здесь, в Угличе, женились, конечно. А работают... Когда-то тут почти все на часовом заводе работали, — часы наши, «Чайку», знаете, наверное, — а сейчас кто где. Точно и не скажу, чем они занимаются.
Но я спокойна — люди они вроде нормальные. Неплохие. И с невестками у меня все ровно. И прохладно. Ой, что вы! Да разве может быть скучно одной? Я вот утром встану, чаю попью, два куска хлеба с подсолнечным маслом съем и до обеда без отдыха — на огороде. Потом отдыхаю, читаю. Что-нибудь работаю. В жизни много всего хорошего — всякой работы интересной. Я шкурки кроличьи выделывать научилась. Внучке шапку меховую сшила с бабочкой. Мне нравятся красивые вещи. Недавно Кардена по телевизору показывали. Какой мужчина! Видели? Посмотрела на его моды — шить захотелось. Сейчас вот работаю себе полотняный жакет... За забором раздалось нахальное хрюканье, напомнившее, что на свете есть несознательные особи, которые Монтенем сыты не будут, и моя собеседница, подняв свою корзину, зашагала дальше по улице. Тапочки отдельно, подошвы отдельно.

 Источник:

Журнал «Крестьянка»