Поэты – фронтовики. Слуцкий Б.А.

Поэты – фронтовики на войне и о войне

Слуцкий Борис Абрамович (1919 – 1986 гг.)

 

  Слуцкий Б.А. в годы Великой Отечественной войны

Учился в Московском юридическом институте 1937—1941 и одновременно в Литературном институте им. Горького (окончил в 1941). В 1941 году опубликовал первые стихи. Участник Великой Отечественной войны. С начала войны в действующей армии— воевал в разведке, был политработником. Был тяжело ранен и контужен. «На войне, — рассказывал Слуцкий, — я почти не писал по самой простой и уважительной причине — был занят войной». Вскоре после Победы написал прозу- «Записки о войне». После войны Слуцкий надолго попадает в госпиталь: непрекращающиеся головные боли, две трепанации черепа. Из армии его увольняют как инвалида в 1946 в звании майора.

С июня 1941 рядовой 60-й стрелковой бригады. С осени 1942 инструктор, с апреля 1943 старший инструктор политотдела 57-й дивизии. Несмотря на то, что был политработником, постоянно лично ходил в разведпоиски. На фронте был тяжело ранен. Уволен из армии в 1946 в звании майора.

Слуцкий Борис

Лошади в океане

***

Лошади умеют плавать,

Но не хорошо, не далеко.

«Глория» по-русски значит «слава»,

это вам запомнится легко.

Шел корабль своим названием гордый,

Океан старался превозмочь.

В трюмах добрыми мотая мордами,

Тысяча лошадей мотались день и ночь…

Тысяча лошадей подков – четыре тысячи,

Счастья все они не принесли,

Мина кораблю пробила днище,

Далеко – далеко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки,

Лошади поплыли просто так.

Как же быть и что же делать,

Если нету мест на лодках и плотах.

Плыл по океану рыжий остров,

В море синем остров плыл гнедой,

Им сперва казалось плавать просто,

Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края,

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно

И ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне

Жаль их. Рыжих,

Не увидевших земли. 

 

   Слуцкий Б.А. Источник изображения: Сборник «День поэзии. 1982 год»

Юрий Болдырев о Борисе Слуцком

«ПЕРЕЧИТАЛА ВСЯ СТРАНА...»

Писать об одном стихотворении Бориса Слуцкого, посвященном войне, очень трудно. От любого из его стихотворений о войне протягивается ниточка к дру­гим — и часто даже к тем, в которых о войне вроде бы ни слова или есть одно-два выражения, брошенных мимоходом, но мгновенно меняющих ракурс и осве­щение картины. Ниточки эти — от строки одного про­изведения к строке другого либо к его смыслу — не заметить невозможно и обрывать не хочется. Да вот, к примеру. Читаю в стихотворении «Роман Толсто­го»:

...Добродушье и великодушье
Мы сочетали с формулой простой:
Душить врага до полного удушья,—

и — хочешь, не хочешь — вспоминается и чеканная строка «ее приказов формулы простые» из стихотво­рения «Я говорил от имени России...», и такие произ­ведения, как «Немецкие потери», «Итальянец», «Из плена», в которых отразились и добродушие, и велико­душие советского солдата. А последняя из этих трех строк приведет на память стихотворение «Госпи­таль»:

Он требует, как офицер, как русский,
Как человек, чтоб в этот крайний час
Зеленый,
         рыжий,
               ржавый
                   унтер прусский
Не помирал меж нас!

Стихотворение  «Роман  Толстого»  было  опубликовано в февральском номере «Знамени» 1966 года, много позже первых, самых первых, самых громозвучных стихов Слуцкого о войне («Кельнская яма», «Голос друга», «Лошади в океане», «Последнею уста­лостью устав...») и его дебютных книг «Память» и «Время». И могло поначалу восприниматься как на­писанное вдогонку тем, прежним, описывающее то, что еще не описано, не показано, осталось в тени.

Но как раз ничего описательного, рассказываю­щего о военных буднях в этом стихотворении не было. То, что сказано в его первой строфе о военном госпи­тале, мы уже знали хотя бы по тому же Слуцкому. А новое было. Явственнее, чем где-либо ранее, поэт предстал здесь историком войны, историком своего времени.

Когда это — «нас привезли, перевязали»? Думаю, что сорок второй год («Дом так же отделен, как мир»). Следующий, сорок третий был переломным в военном отношении. Но ему предшествовал перелом душевный, перелом в настроении «всех гражданских и... всех военных», о нем-то Слуцкий и говорит. Для чтения романа Толстого «Война и мир», на которое не всегда доставало времени в мирную, спокойную пору, нашлось время тогда, когда его и для сна не хватало, и оно было катализатором и свидетельством этого духовного распрямления русского человека и всего советского народа.

В этом стихотворении интересен и важен не только смысл, но и то, как оно вылилось, отлилось. Его конструкция несколько необычна. Первые и последние строки, окольцовывающие его, существуют в малом времени, в том, что вместило в себя пребывание в госпитале, часы и дни чтения «Войны и мира». Тут, в этом малом времени, и находится то «теперь», о ко­тором сказано в заключительном стихе: «Теперь он (толстовский роман.— Ю. Б.) стал победы кратким курсом».

О времени ином, большем, о всей военной поре («Роман Толстого в эти времена перечитала вся страна») говорит почти весь остальной текст про­изведения. О том, как в роман «отступали из войны», чтобы вдохнуть кутузовской и тушинской стойкости и уверенности в победе и понять о себе, «какими быть должны», о том, как менялись люди, облученные Толстым, менялись внутренне и внешне, так что «любили по Толстому» и «воевали тоже по Толсто­му» — и, следовательно, побеждали Гитлера и его рати.

Но отразилось здесь и большое время, то, что не вмещается ни в четыре долгих военных года, ни в эпоху, ни даже в век. Оно сгустилось в центре стихо­творения, собственно, в двух строках:

Роман Толстого в эти времена
Страна до дыр глубоких залистала,
Мне кажется, сама собою стала,
Глядясь в него, как в зеркало, она.

Вот это происходит всегда, если у великого народа есть великая литература: и в горестном сорок втором, и в победном сорок пятом, и в иные годы и десяти­летия, с отдельными людьми или, если возникает необходимость, со всей страной. И совсем не случайно это стихотворение было напечатано в пору, когда мы вдруг (и, конечно, совсем не вдруг — стихотворение Слуцкого и об этом) раскрыли многие классические тома и стали вчитываться в них. Чтобы что? Увидеть самих себя? Понять себя? Стать самими собой? Мо­жет быть, говоря о прошлом, поэт заглянул в будущее? В этом не было бы ничего удивительного — такова одна из задач поэзии.

Портрет Бориса Слуцкого работы художника Б. Жутовского. Источник изображения: Сборник «День поэзии. 1986 год»

Борис Слуцкий

***

Я был кругом виноват, а Таня мне
все же нежно сказала:— Прости!—
почти в последней точке скитания
по долгому мучающему пути.

Преодолевая страшную связь
больничной койки и бедного тела,
она мучительно приподнялась —
прощенья попросить захотела.

А я ничего не видел кругом —
слеза горела, не перегорала,
поскольку был виноват кругом
и я был жив,
а она умирала.

Борис Слуцкий

***

Мне легче представить тебя в огне, чем в земле.

Мне легче взвалить на твои некрепкие плечи

летучий и легкий,

вскипающий груз огня,

как ты бы сделала для меня.

Мы слишком срослись. Я не откажусь от желанья

сжимать, обнимать негасимую светлость пыланья

и пламени

легкий, летучий полет,

чем лед.

Останься огнем, теплотою и светом,

а я, как могу, помогу тебе в этом.

Борис Слуцкий

ПЕРЕОБУЧЕНИЕ ОДИНОЧЕСТВУ

Я обучен одиночеству,

Я когда-то умел это делать,

знал эту работу:

встать пораньше, лечь попозже,

никому не мешая

и не радуясь

никому.

Долгий день в промежутке от утра и до вечера

провести, никому не мешая

и никому не радуясь.

Я забыл одиночество.

Точно так же, как, проучившись лет восемь игре на рояле

и дойдя до «Турецкого марша» Моцарта

в харьковской школе Бетховена,

я забыл весь этот промфинплан,

эту музыку, Бетховена с Моцартом

и сейчас не исполню даже «Чижика-пыжика»

одним пальчиком,—

точно так же я позабыл одиночество.

Точно так же, как, выучив некий древний язык

до свободного чтения текста,

забыл алфавит —

я забыл одиночество. Надо все это вспомнить, восстановить, перевыучить.

Помню, как-то я встретился

с составителем словарей того древнего,

мною выученного и позабытого

языка.

Оказалось, я помню два слова: «небеса» и «яблоко».

Я бы вспомнил все остальное —

все, что под небесами и рядом с яблоками,—

нужды не было.

Подхожу к роялю и тычу пальцами в клавиши:

о-ди-но-че-ство!

Выбиваю мотив одиночества.

У меня есть нужда

вспомнить, восстановить, реставрировать,

вновь освоить,

перечувствовать до конца

одиночество.

Борис Слуцкий

***

Мужья со своими делами, нервами,

чувством долга, чувством вины

должны умирать первыми, первыми,

вторыми они умирать не должны.

Жены должны стареть понемногу,

хоть до столетних дойдя рубежей,

изредка, впрочем, снова и снова

вспоминая своих мужей.

Ты не должна была делать так,

как ты сделала. Ты не должна была.

С доброй улыбкою на устах

жить ты должна была,

долго должна была.

Жить до старости, до седины

жены обязаны и должны.

Делая в доме свои дела,

чьи-нибудь сердца разбивая

или даже — была не была —

чарку — в память мужей — распивая.

Борис Слуцкий

ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД

Жена умирала и умерла —

в последний раз на меня поглядела —

и стали надолго мои дела,

до них мне больше не было дела.

В последний раз взглянула она

не на меня, не на все живое.

Глазами блеснув,

тряхнув головою,

иным была она изумлена.

Я метрах в двух с половиной сидел,

какую-то книгу спроста листая,

когда она переходила предел,

тряхнув головой,

глазами блистая.

И вдруг,

хорошея на всю болезнь,

на целую жизнь помолодела

и смерти молча сказала: «Не лезь!»

Как равная,

ей в глаза поглядела.

Борис Слуцкий

***

Мой товарищ сквозь эту потерю прошел

лет пятнадцать назад,

и он вспомнил, как выход нашел:

— Телевизор купи,— говорит,— телевизор

и сиди вечерами, вперив в него взор,

словно ты в доме отдыха ревизор

или провинциальный провизор.

Я с момента изобретения

телевидения не люблю.

Тем не менее, тем не менее

телевизор я вскоре куплю,

потому что, как ни взгляну,

все четыре программы полезны,

чтоб засыпать образовавшуюся бездну

и заполнить установившуюся тишину.

Борис Слуцкий

***

То, что было вверено, доверено,

выпускать из рук не велено,

вдруг

выпустил из рук.

Звук прервали, свет потух.

То, что было на меня записано,

от чего вся жизнь моя зависела,

отлетело, легкое как пух.

Улетело тихо, как душа,

имя, что душа моя вытверживала,

то, что на плаву меня поддерживало

до конца. Даже чуть-чуть дыша.

Борис Слуцкий

***

Небольшая синица была в руках,

небольшая была синица,

небольшая синяя птица.

Улетела, оставив меня в дураках.

Улетела, оставив меня одного

в изумленье, печали и гневе,

не оставив мне ничего, ничего,

 и теперь — с журавлями в небе.

Евгений Евтушенко: непосредственный отклик на кончину поэта Бориса Слуцкого. Апрель 1986

НЕВОСПОЛНИМОСТЬ

Потеря Слуцкого невосполнима. Да есть ли вообще восполнимые потери? Настоящая поэзия из жизни не вынимается, но пока поэт жив,— даже если сегодня он пишет хуже, чем вчера или поза­вчера, или вообще не пишет,— всегда сущест­вует возможность нового, почти неожидаемого по­дарка...

Последнее десятилетие его жизни было тяжким. Он потерял многих друзей, и, прежде чем смерть взяла его самого, она отобрала у него прекрасного, нежного, всепонимающего человека — его жену. Отобрала душевное здоровье. Но все-таки он был жив, продолжали печататься его стихи, и во всех нас теплилась хотя бы слабая надежда, что он выздоровеет. Так не случилось. Война догнала его, добила...

Он сам о себе пророчески написал: «ангельским, а не автомобильным сшибло, видимо, меня кры­лом». Человек этически безукоризненный, он допус­тил, насколько я знаю, только одну-единственную ошибку, постоянно мучившую его, мучившую вместе с ежеутренней головной болью, доставшейся от старого фронтового ранения. Но мало ли людей совершают ошибки, а вот мучаются далеко не все. Уровень мук совести — это уровень самой совести. Ошибка, мучившая его, состояла в том, что однаж­ды, в трудный момент жизни одного старшего поэта, он несправедливо выступил против него. Слуцкий сполна расплатился за это, но не только своими муками, а несовершением других подобных ошибок. Я, воспитанный не только его поэзией, но и им самим, столько раз пригретый, накормленный им, снабженный деньгами, которые у него всегда нахо­дились для других, оказался по-мальчишески жесток к нему; и на некоторое время наша, почти ежедневная, дружба прервалась. Я забыл о том, что он смертен.

Прав ли был Слуцкий, когда он писал: «Грехи прощают за стихи. Грехи большие — за стихи большие»,— я не знаю, но его мольба, обра­щенная к потомку: «ударь, но не забудь. Убей, но не забудь»— пронзает своим предсмертным мужеством самоосуждения.

Теперь его нет, но каждый из нас, кто еще не потерял веры в завещательную силу слова, остался наедине с оставленной им поэтической исповедью. Теперь можно сказать то, что почему-то не принято говорить при жизни: назвать его великим. Да, я убежден: Слуцкий был одним из великих поэтов нашего времени.

Во-первых, он соз­дал свою поэтику, и его стихи безошибочно узнавае­мы. Но этого мало. Такие талантливые поэты, как Северянин или Кирсанов, тоже безошибочно узнаваемы, а вот великими их все же не назовешь. Великий поэт — это воплотитель своей эпохи. Слуцкий воплотил ту ее часть, которая не была воплощена такими его великими современниками, как Пастернак, Ахматова, Твардовский, Заболоцкий, Смеляков. Я бы присоединил к этому списку и Симонова, ибо бессмертные его стихи «Ты помнишь, Алеша...» или «Жди меня» при жизни автора были заслонены в глазах послевоенных читателей его публицистикой, его драматургией и прозой — тоже талантливой ра­ботой, но отнюдь не бессомненной.

«Кельнская яма», «Писаря», «Госпиталь», «Последнею усталостью устав...», «Хозяин», «Бог», «Хуже всех на фронте пехоте...», «Я говорил от имени России...», «Давайте после драки...», «Баня», «Лошади в океане», «Старухи и старики», «М. В. Кульчицкий» — это шедевры не только русской, но и мировой поэзии. Сказанного Слуцким слова из общей песни не выкинешь. Он нашел свою единственную, слуцкую форму для тех сторон эпохи, которые не укладывались ни в пастернаковскую артистичную строфику, ни в классицизм Ахматовой, ни в «остраненность» Заболоцкого, ни в фольклоризированный стих Твардовского, ни в «красный, как флаг, винегрет» Смелякова, ни в киплинговскую интонацию Симонова. Сейчас к стиху Слуцкого подпривыкли, а ведь когда-то он шокировал своими якобы «прозаизмами», своей подчеркнутой неизящностью. К сожалению, до сих пор из сборника в сборник Слуцкого кочуют многие «отредактированные» нашими редакционными пуристами строки, а некото­рые строки до сих пор инерционно вычеркиваются, как например, в стихотворении «М. В. Кульчицкий»:

Есть кони для войны и для парада.
В литературе тоже есть породы.
Поэтому я думаю — не надо
об этой смерти слишком горевать.
Я не жалею, что его убили.
Жалею, что его убили рано —
не в третьей мировой, а во второй.
Рожденный пасть на скалы океана,
он занесен континентальной пылью
и хмуро спит в своей глуши степной.

Могу представить те доводы, благодаря которым выбросили эти замечательные строки — «безжалостность», нагнетание «неизбежности третьей мировой войны» и т. д. Все эти доводы несостоятельны. Истинная любовь выше «жалостности», а Слуцкий любил Кульчицкого, как, может быть, никого на белом свете. Упоминание о третьей мировой войне не есть нагнетание ее «неизбежности», а есть лишь предупреждение об ее нависающей над нами трагической тени, о чем сегодня сурово и откровенно говорят не только поэты, но и политические лидеры. Эти строки, наконец, затаенная мольба хотя бы об отсрочке смерти близкого друга, об отсрочке, к несчастью, уже невозможной. Эти стихи — не только художественное, но и моральное новаторство.

Слуцкий оказал огромное влияние на поэзию нашего поколения, расширил представление о резервах формы и содержания. Я, например, как поэт, возможно, был бы совершенно другим, если бы не было Слуцкого. В заимствовании, конечно, не переходящем в плагиат, я ничего предосудительного не вижу: это лишь доказательство силы первоисточника. Слуцкий долгое время будет одним из первоисточников учебы в поэтической мастерской. Его ошибки — или недостатки — жизненные и поэтические — тоже должны быть уроком. Жизненный урок таков: лучше перехвалить другого поэта при жизни, чем хотя бы один раз оскорбить его. Поэтический урок таков: собственная поэтика, какой бы самостоятельной она ни была, может быть сковывающей, ограничивающей, самозасушивающей. Несмотря на огромную стилевую разницу Слуцкого и Твардовского, у них есть общее: почти полное отсутствие стихов о любви. Конечно, прав был Роберт Фрост, однажды заметивший, что все стихи, о чем бы они ни были,— это стихи о любви, но все-таки, но все-таки... У Слуцкого поразительное историческое мышление, сильный логический ум, но ему иногда не хватает чувственного восприятия, нюансовой тонкости, звуков, запахов, природы. Разумеется, нельзя говорить о поэзии по принципу: «Если бы к носу Ивана Кузьмича...» — но, тем не менее, у нас есть волшебный пример пушкинского «всеотклика», пушкинской радужности, включающей и черный цвет, пушкинской стилевой и духовной всеобъемлющести. Во всех послепушкинских поэтах хоть чего-то да не хватает по сравнению с самим Пушкиным...

Сегодняшняя поэтическая ситуация, несмотря на все бодрые доклады, оставляет грустное впечатление. Поэтому каждая потеря настоящего поэта вопиет о необходимости восполнимости. Потери не восполняются подражательством. Но нельзя восполнить потерю большого поэта и неучебой у него. Перескакивание через опыт больших поэтов губительно, а Слуцкий принадлежит именно к тем поэтам, чей опыт драгоценен.

Невосполнимость потерь может быть все-таки восполнена благодарной, но отнюдь не слепой, а трезво анализирующей памятью и рождением новых великих поэтов, которых заждалась земля русская.

Но все новые великие поэты — это цветы, благодарно выросшие на могилах своих предшественников,— да простится мне такой высокопарный, банальный, а все-таки точный образ.

Источники:

День Поэзии. 1985 год.: Сборник./ сост. С.С. Лесневский, В.Н. Мальми, художник Владимир Медведев. – М.: Советский писатель, 1986. – 240 с.

День Поэзии. 1986 год.: Сборник./ сост. Владимир Яковлевич Лазарев, художник Ирина Гусева. – М.: Советский писатель, 1986. – 256 с.

Интернет – ресурсы:

http://pomnipro.ru/memorypage6177/biography здесь биография Бориса Слуцкого