Поэты – фронтовики. Межиров А.П.

 Поэты – фронтовики на войне и о войне

Межиров Александр Петрович (1923 — 2009 гг.)

Межиров А.П. Источник изображения http://maxima-library.org/knigi/genre/bl/author/19636

В самом начале Великой Отечественной войны был призван в армию и после курсов подготовки десантников в Татищево отправлен на фронт в составе 8-го парашютно-десантного корпуса. Был ранен, в госпитале переболел тифом. Служил в 1-м батальоне 864-го стрелкового полка 189-й стрелковой дивизии 42-й армии на Западном фронте, с 1942 года — заместитель командира стрелковой роты на Западном и Ленинградском фронтах, в Синявинских болотах. На фронте в 1943 году был принят в ВКП(б). Демобилизован в 1944 году после тяжёлого ранения и контузии в звании младшего лейтенанта.

 Межиров Александр

МУЗЫКА

Какая музыка была!

Какая музыка играла,

Когда и души и тела

Война проклятая попрала.

Какая музыка

во всем,

Всем и для всех —

не по ранжиру.

Осилим... Выстоим... Спасем...

Ах, не до жиру— быть бы живу...

Солдатам головы кружа,

Трехрядка

под накатом бревен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну

струна

Натянутая трепетала,

Когда проклятая война

И души и тела топтала.

Стенали яростно,

навзрыд

Одной- единой страсти ради

На полустанке — инвалид

И Шостакович — в Ленинграде. 1957

После войны учился в Литературном институте им. А. М. Горького (1943—1947). Некоторое время учился на историческом факультете МГУ (1948). Член СП СССР с 1946 года. Участвовал вместе с Н. К. Старшиновым в занятиях литературного объединения И. Л. Сельвинского. Поддерживал дружеские связи с С. С. Наровчатовым.

Стихи писал с 1941 года. В послевоенные годы особенной известностью пользовалось его стихотворение «Коммунисты, вперед!». Первый поэтический сборник «Дорога далека» вышел в 1947 году.

Михаил Пьяных об Александре Межирове

«КАКАЯ МУЗЫКА БЫЛА!»

Стихотворение   начинается   страстно,   патетично:

Какая музыка была!
Какая музыка играла...

Такая страстная патетика свойственна многим стихам Межирова, но чаще всего она обнаруживает себя в них не сразу, не с первых строк и не с высокой ноты, а открывается постепенно, замедленно, как, например, в известных стихотворениях «Календарь», «На всякий случай», «Серпухов». Рождаясь из вос­приятия повседневной, нередко грубой и жестокой, прозы жизни, эта патетика романтического свойства поначалу выглядит незаметной, скрытой в описаниях будничных подробностей, и только к концу стихотво­рения она раскаленной лавой вырывается из раска­ленной теснины: «Ну так бей крылом, беда, по моей веселой жизни, и на ней ясней оттисни образ няни — навсегда. Родина моя, Россия... Няня, Дуня, Евдо­кия...»

А вот стихотворение «Музыка» от начала до конца выдержано в интонации высокой патетики. «Музыка» бытия не скрыта здесь в изображении быта и не заслонена прозой жизни. Вместе с тем эта «музыка» и не оторвана от грубой и жестокой реальности, а глубоко связана с ней. Вслед за патетическим на­чалом ждешь продолжения восторженного ликования или указания на его источник. Указание и в самом деле следует незамедлительно. Из него мы узнаем, однако, что патетика рождена не созерцанием чего-то высокого и прекрасного, а резким столкновением человеческого с бесчеловечным, грубым, низменным, варварским:

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.
Какая музыка
             во всем,
Всем и для всех —
           не по ранжиру.
Осилим... Выстоим... Спасем...
Ах, не до жиру — быть бы живу...

Проклятая война попирала души и тела, но как же в таком случае она могла способствовать рождению одухотворенной «музыки»? Нет ли здесь противоре­чия? Противоречие есть, и очень глубокое, однако не ведущее к полному исключению одного другим, «музыки» — войной, духовной культуры — разруши­тельным варварством. Противоречие здесь трагедий­ное, его полюса не только разведены, но в глубине динамически сопряжены друг с другом, и это скрытое взаимодействие рождает страстную патетику. Про­клятая война и в самом деле попрала тела и души миллионов людей, она оставила после себя жестокое наследство, о чем Межиров писал неоднократно, но вместе с тем она и связанная с ней опасность гибели всей страны, всего нашего народа рождала у каждого человека, причастного к святой борьбе с фашизмом, «музыку» сопротивления смерти и небытию, «музыку» всенародного, эпического единства и одухотворения.

Солдатам головы кружа,
Трехрядка
        под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

Музыка русской трехрядки и музыка Бетховена — находятся ли они в какой-то взаимосвязи или резко противопоставлены друг другу?

Русской интеллигенции Германия давно была из­вестна как страна поэтов, философов и музыкантов, но в XX столетии весь народ России дважды видел Германию и с другой стороны, о которой А. Блок писал в «Скифах»:

Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!

Впервые в XX столетии такой «срок» для герман­ского милитаризма настал вскоре после Октябрьской революции, затем — во вторую мировую войну, кото­рая стала для нашего народа Великой Отечественной. Фашистской Германии музыка Бетховена оказалась ненужной, ненужной не в том смысле, что она пере­стала там исполняться, а в том, что ее дух был чужд милитаристским, человеконенавистническим устрем­лениям фашизма, его попытке попрать саму жизнь. Эта жизнь, защищая себя в смертельной схватке, родила музыку «одной - единой страсти», которую Межиров выразил в символическом образе струны, которая «через всю страну... натянутая трепетала, когда проклятая война и души и тела топтала». В этой «музыке», которая в годы войны по-народному «играла», а не просто звучала, голос трехрядки (вспомним здесь и гармонь, на которой играл Василий Теркин) или песня инвалида на полустанке сливались с высокой трагедийностью Седьмой, Ленинградской симфонии Шостаковича, унаследовавшей мощь и гуманистиче­ский пафос музыки Бетховена, те самые, которые оказались ненужными фашистской Германии.

Стенали яростно,
                   навзрыд,

Одной-единой страсти ради
На полустанке — инвалид
И Шостакович — в Ленинграде.

Это была бытийная музыка, рожденная эпической сплоченностью всего народа в его святой борьбе «ради жизни на земле».

Есть в этом воспоминании о войне одна, на первый взгляд странная, особенность: время не ослабило, как это обычно бывает, а усилило чувство «одной-единой страсти», пережитой на войне. За счет чего произошло это усиление? Вероятно, за счет внутренней переработки непосредственной, чувственно-физиче­ской памяти, которая в процессе своего преображе­ния, как ей и положено, постепенно стиралась и угасала, а вернее сказать — превращалась в духовно-нравственную память и обостряла ее. Вот эта-то ду­ховно-нравственная память и усиливает «лютую тоску по той войне», как скажет Межиров в стихотворении «Зима», точнее — страстное влечение к «музыке» ду­ховно-нравственного единства, потребность в котором со временем не уменьшается, а возрастает.

Александр Межиров

ЛАДОЖСКИЙ ЛЕД

Страшный путь!
На тридцатой,
последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
устало
хрустеть
Ледяное,
ломкое
крошево.
Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
над тобой
высоко.
И нет на тебе
никаких одёж:
Гол как сокол
Страшный путь!
Ты на пятой своей версте
Потерял
для меня конец,
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал
грохотать
свинец...
- Почему не проходит над Ладогой
мост?! -
Нам подошвы
невмочь
ото льда
оторвать.
Сумасшедшие мысли
буравят
мозг:
Почему на льду не растет трава?!
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти!
Шли навстречу из города
сотни
детей...

Сотни детей!..
Замерзали в пути...

Одинокие дети
на взорванном льду -
Эту теплую смерть
распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слова «вперед»,
Под каким бы нам
ни бывать огнем -
У меня в зрачках
черный
ладожский
лед,
Ленинградские дети
лежат
на нем.    1944

Межиров Александр

ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕХОТЕ

Пули, которые посланы мной,

        не возвращаются из полета.

Очереди пулемета

          режут под корень траву.

Я сплю,

       положив голову

                  на Синявинские болота,

А ноги мои упираются

                  в Ладогу и в Неву.

Я подымаю веки,

                   лежу, усталый и заспанный,

Слежу за костром неярким,

                  ловлю исчезающий  зной.

И когда я

           поворачиваюсь

                     с правого бока на спину,

Синявинские болота

             хлюпают подо мной.

А когда я встаю

              и делаю шаг в атаку,

Ветер боя летит и свистит у меня в ушах

И пятится фронт,

               и катится гром к рейхстагу,

Когда я делаю

            свой

                 второй

                            шаг.

И белый флаг

            вывешивают

                         вражеские гарнизоны,

Складывают оружье,

                         в сторону отходя.

И на мое плечо,

                         на погон полевой зеленый,

Падают первые капли,

                        майские капли дождя.

А я все дальше иду,

                        минуя снарядов разрывы,

Перешагиваю моря

                        и форсирую реки вброд.

Я на привале в Пильзене

                        пену сдуваю с пива

И пепел с цигарки стряхиваю

                        у Бранденбургских ворот.

А весна между тем крепчает,

                        и хрипнут походные рации,

И, по фронтовым дорогам

                        денно и нощно пыля,

Я требую у противника

              безоговорочной

                                     капитуляции,

Чтобы его знамена

                         бросить к ногам Кремля.

Но, засыпая в полночь,

                         я вдруг вспоминаю что-то.

Смежив тяжелые веки,

                         вижу, как наяву:

Я сплю,

            положив под голову

                          Скнявинские болота,

А ноги мои упираются

                        в Ладогу и в Неву.    1955

Межиров Александр

КАЛЕНДАРЬ

Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу, —
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.

Перейдем по Охтинскому мосту
И на Охте станем на постой, —
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита,
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь еще жива.

Богачов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.

Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Богачов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.

Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный,
Прежде — школьный, а потом — иной.

Прежде — буквы детские, смешные:
Именины и каникул дни.
Ну, а после — записи иные,
Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса — исступленно дерзкий.
Росчерк — бесшабашно удалой,
А потом — рисунок полудетский:
Сердце, пораженное стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила,—
Даты первых переформировок,
Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво.
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и всё. И больше ничего.

Здесь и я с другими в соучастье.
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стеклах искажает лица
Двух сестер, сидящих у окна,
Переформировка длится, длится,
Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу
Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,
Ничего на память не берем.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарем.   1956

Межиров Александр

СТИХИ О МАЛЬЧИКЕ

Мальчик жил на окраине города Колпино.

Фантазер и мечтатель.

            Его называли лгунишкой.

Много самых веселых и грустных историй

                                                                накоплено

Было им

           за рассказом случайным,

за книжкой.

По ночам ему снилось — дорога гремит

и пылится,

И за конницей гонится рыжее пламя во ржи.

А наутро выдумывал он небылицы —

Просто так.

И его обвиняли во лжи.

Презирал этот мальчик солдатиков оловянных

И другие веселые игры в войну,

Но окопом казались ему придорожные

котлованы, —

А такая фантазия ставилась тоже в вину.

Мальчик рос и мужал на тревожной, недоброй

планете

И когда в сорок первом году, зимой,

Был убит он,

в его офицерском планшете

Я нашел небольшое письмо домой.

Над оврагом летели холодные белые тучи

Вдоль последнего смертного рубежа.

Предо мной умирал фантазер невезучий,

На шинель

кучерявую голову положа.

А в письме были те же

мальчишечьи небылицы.

Только я улыбнуться не мог...

Угол серой, исписанной плотно страницы

Кровью намок.

...За спиной на ветру полыхающий Колпино,

Горизонт в невеселом косом дыму.

Здесь он жил.

Много разных историй накоплено

Было им.

Я поверил ему.    1944

Межиров Александр

УТРОМ

Ах, шоферша,

пути перепутаны!

Где позиции?

Где санбат?

К ней пристроились на попутную

Из разведки десять ребят...

Только-только с ночной операции, Боем вымученные все.

— Помоги, шоферша, добраться им

До дивизии,

до шоссе.

Встали в ряд.

Поперек дорога

Перерезана.

— Тормози!

Не смотри, пожалуйста, строго,

Будь любезною, подвези!

Утро майское,

ветер свежий.

Гнется даль морская дугой,

И с балтийского побережья

 Нажимает ветер тугой.

Из-за Ладоги солнце движется

Придорожные лунки сушить

Глубоко

в это утро дышится,

Хорошо

в это утро жить.

Зацветает поле ромашками,

Их не косит никто,

не рвет.

Над обочиной

вверх тормашками

Облак пороховой плывет.

Эй, шоферша,

верней выруливай!

Над развилкой снаряд гудит.

На дорогу, не сбитый пулями,

Наблюдатель чужой глядит...

Затянули песню сначала,

Да едва пошла

подпевать, —

На второй версте укачала

Неустойчивая кровать.

Эй, шоферша,

правь осторожней!

Путь ухабистый впереди.

На волнах колеи дорожной

Пассажиров

не разбуди!

Спит старшой,

не сняв автомата.

Стать расписывать не берусь!

Ты смотри, какие ребята!

Это, я понимаю, груз!

А до следующего боя

Сутки целые жить и жить.

А над кузовом голубое

Небо к передовой бежит.

В даль кромешную

пороховую,

Через степи, луга, леса,

На гремящую передовую

Брызжут чистые небеса...

Ничего мне не надо лучшего,

Кроме этого — чем живу,

Кроме солнца

в зените,

колючего,

Густо впутанного в траву.

Кроме этого тряского кузова,

Русской дали

в рассветном дыму,

Кроме песни разведчика русого

Про красавицу в терему. 1946

Межиров Александр

ПЕСНЯ

Ветер крученый,

верченый,

гнутый.

То ребром,

то стеной,

то кольцом.

Ночь...

Бессилье...

Кто выжил, тот вспомнит

про эти минуты.

Люди тихо ложатся

на лед

лицом.

Снежные над Ладогой летели паруса,

Батальон поземицу плечами разрывал.

Я упал — умереть.

Вдруг вдали голоса:

«Эй, баргузин, пошевеливай вал...» ,

А вокруг такая была темнота!

И тепло замерзать!

И к чему проволочка?

И правильно всё!

И конец!

Но там

Пели люди:

«...плы-ыть недалечко».

И был в голосах бесконечный задор,

Сила несметная в них была.

И я ладонью

глаза протер

И увидел, что ладонь бела.

А ветер все дул,

мне глаза закрывал

И вдруг ко льду припадал,

распятый.

«Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Слышатся грома раскаты...»

Я

не дослушать тех слов не мог.

Я бросился к песне.

Бежал,

пока

Мой подшлемник потом намок.

«Славное  море — священный  Байкал!» —

Пели у берега голоса.

А я за песней шагал

и шагал,

И слезы грели мои глаза.

«Славное море — священный Байкал...»

А песня гремела уже на земле.

Я шел спокойно

вперед

по льду.

Это было очень давно,

в феврале...

Это было в сорок втором году...

Я шел по свистящему февралю,

Сильный,

прямой,

согретый,

Впервые осмысливший,

как люблю

 Родину песни этой. 1945

Межиров Александр

ПЛЫЛ ПЛАВНЫЙ ДОЖДЬ

Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,

Когда в траве, размокшей и примятой,

Я полз впервые по полю на дот,

Чтоб в амбразуру запустить гранатой,

И был одной лишь мыслью поглощен —

Чтоб туча вдруг с пути не своротила,

Чтобы луна меня не осветила...

Об этом думал. Больше ни о чем.

Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,

Который поле темнотой наполнил,

Который спас ползущего на дот.

Плыл плавный дождь. И я его припомнил.

Плыл плавный дождь. Висела тишина.

Тяжелая, угрюмая погода.

Плыла над полем черная весна

Блокадного, истерзанного года...

И вот сегодня снова дождь плывет,

До каждой капли памятный солдату,

И я, гуляя, вдруг набрел на дот,

Который сам же подрывал когда-то.

Окраина Урицка. Тишь. Покой.

Всё так же стебли трав дождем примяты.

Я трогаю дрожащею рукой

Осколок ржавый от моей гранаты.

И вспоминаю о дожде густом,

О первом доте, пламенем объятом,

О ремесле суровом и простом...

………………………………….

Плыл плавный дождь.

В июне.

В сорок пятом... 1944

Источники:

Победа: Поэты о подвиге Ленинграда в Великой Отечественной войне./ составитель Б.Г. Друян, вступ. слово Николая Тихонова. – Л.: Лениздат. 1970. – 560 с.

День Поэзии. 1985 год.: Сборник./ сост. С.С. Лесневский, В.Н. Мальми, художник Владимир Медведев. – М.: Советский писатель, 1986. – 240 с.