Михаил Пришвин о Весне. Окончание

Пришвин М.М. Лесная капель: миниатюры

      Звонцов В.М. Сережки

Весенний мороз

Мороз и северная буря этой ночью ворвались в дело солнца и столько напутали: даже голубые фиалки были покрыты кристаллами снега и ломались в руках, и каза­лось, даже солнцу этим утром было стыдно в таком сра­ме вставать. Не легко было все поправить, но солнце весной не может быть посрамлено, и уже в восьмом часу утра на придорожной луже, открытой солнечным лу­чам, поскакали наездники.

Голубые тени

Возобновилась тишина, морозная и светлая. Вче­рашняя пороша лежит по насту, как пудра со сверкаю­щими блестками. Наст нигде не проваливается и на по­ле, на солнце, держит еще лучше, чем в тени. Каждый кустик старого полынка, репейника, былинки, травин­ки, как в зеркало, глядится в эту сверкающую порошу и видит себя голубым и прекрасным. Я пробовал это сни­мать в логу, где много натоптала лисица.

Вчера вальдшнеп воткнул нос в эту листву, чтобы достать из-под нее червяка; в это время мы подошли, и он вынужден был взлететь, не сбросив с клюва надетый слой листьев старой осины. Я успел его убить, и мы со­считали: на клюве у него было надето десять старых осиновых листиков.

Дорога в конце марта

Днем слетаются на весеннюю дорогу кормиться все весенние птицы; ночью, чтобы не вязнуть до ушей в зернистом снегу, по дороге проходят звери. И долго еще по рыжей дороге, по навозу, предохраняющему лед от таяния, будет ездить человек на санях. Дорога мало-по­малу делается плотиной для бегущих к ней весенних ручьев. Человек со своим мальчуганом ехал на санях, когда из ручьев на одной стороне дороги слилось целое озеро. С большой силой давила вода на плотину, и когда новый поток прибавил воды, плотина не выдержала, разломилась, и шумный поток пересек путь едущим на санях.

Медленная весна

Ночью не было мороза. День сложился серый, но не теплый. Весна, конечно, движется: в пруду, еще не со­всем растаявшем, лягушки высунулись, урчат вполго­лоса. И это похоже, будто вдали по шоссе катят к нам сотни телег. Продолжается пахота. Исчезают последние клочки снега. Но нет того парного тепла от земли, нет уюта возле воды. Нам этот ход весны кажется медлен­ным, хотя весна все-таки ранняя. Неуютно кажется по­тому, что снега не было зимой, выпал он недавно, и те­перь преждевременно открытая земля не по времени холодна. Орех цветет, но еще не пылит, птичка зацепит сережки, и еще нет дымка. Листва из-под снега вышла плотно слежалая, серая.

Природные барометры

То дождик, то солнышко. Я снимал свой ручей, и ко­гда промочил ногу и хотел сесть на муравьиную коч­ку (по зимней привычке), то заметил, что муравьи вы­ползли и плотной массой, один к одному, сидели и жда­ли чего-то или приходили в себя перед началом работы. А несколько дней тому назад перед большим морозом тоже было очень тепло, и мы дивились, почему нет му­равьев, почему береза еще не дает сока. После того хва­тил ночной мороз в 18 градусов, и теперь нам стало по­нятно: и береза и муравьи знали это по ледяной земле. Теперь же земля растаяла, и береза дала сок, и муравьи выползают.

Звонцов В.М. Дерево

Весенний ручей

Слушал на тяге воду. По луговой лощине вода кати­лась бесшумно, только иногда встречались струйка со струйкой, и от этого всплескивало. И, слушая, ожидая следующий всплеск, спрашивал я себя, отчего это? Мо­жет быть, там вверху снег, из-под которого вытекал ру­чей, время от времени обваливался, и это событие в жизни ручья здесь передавалось столкновением струек, а может быть... Мало что может быть! Ведь если только вникнуть в жизнь одного весеннего ручья, то окажется, что понять ее в совершенстве можно, только если по­нять жизнь вселенной, проведенной через себя самого.

Первые ручьи

Я услыхал легкий с голубиным гульканьем взлет птицы и бросился к собаке проверить, правда ли, что это прилетели вальдшнепы. Но Кента спокойно бегала. Я вернулся назад любоваться разливом и опять услы­шал на ходу тот же самый голубино-гулькающий звук. И еще и еще. Наконец я догадался не двигаться больше, когда послышится этот звук. И мало-помалу звук стал непрерывным, и я понял, что где-то под снегом так поет самый маленький ручеек. Мне так это понравилось, что я пошел, прислушиваясь к другим ручьям, с удивлени­ем узнавая по голосам их разные существа.

Запоздалый ручей

В лесу тепло. Зеленеет трава: такая яркая среди се­рых кустов! Какие тропинки! Какая задумчивость, ти­шина! Кукушка начала первого мая и теперь осмелела. Бормочет тетерев и на вечерней заре. Звезды, как вер­бочки, распухают в прозрачных облаках. В темноте бе­леют березки. Растут сморчки. Осины выбросили червяки свои серые. Весенний ручей запоздал, не успел со­всем сбежать и теперь струится по зеленой траве, и в ручей капает сок из поломанной ветки березы.

Весна воды

Снег еще глубок, но так зернист, что даже заяц прова­ливается до земли и своим брюхом чешет снег наверху.

После дороги птицы перелетают кормиться на поля, на те места, где стало черно.

Все березы на дожде как бы радостно плачут, свер­кая летят вниз капли, гаснут в снегу, отчего мало-пома­лу снег становится зернистым.

Последние хрустящие остатки льда на дороге — их называют черепками. И то ледяное ложе, по которому бежал поток, тоже размыло и размякло: под водой на этом желтом ложе заяц, перебегая на ту сторону ночью, оставил следы.

Ручей и тропинка

Вытаяла возле бора тропинка сухая, и рядом с ней шумит ручей: так вдоль опушки по солнцепеку и бегут, уходя вдаль, ручей и тропинка, а за ручьем на северном склоне среди хвойных деревьев лежит сибирский таеж­ный нетронутый снег.

Звонцов В.М. Кустик

Светлая капель

Солнце и ветер. Весенний свет. Синицы и клесты по­ют брачным голосом. Корка наста от лыжи, как стекло, со звоном разлетается. Мелкий березник на фоне темно­го бора в лучах солнца становится розовым. Солнечный луч на железной крыше создает нечто вроде горного лед­ника, из-под которого, как в настоящем леднике, стру­ится вода рекой, и от этого ледник отступает. Все шире и шире темнеет между ледником и краем крыши полоса нагретого железа. Тоненькая струйка с теплой крыши попадает на холодную сосульку, висящую в тени на мо­розе. От этого вода, коснувшись сосульки, замерзает, и так сосулька утром сверху растет в толщину. Когда солнце, обогнув крышу, заглянуло на сосульку, мороз исчез, и поток из ледника сбежал по сосульке, стал па­дать золотыми каплями вниз, и это везде на крышах, и до вечера всюду в городе падали вниз золотые интерес­ные капли.

Далеко еще до вечера стало морозить в тени, и хотя еще на крыше ледник все отступал и ручей струился по сосульке, все-таки некоторые капельки на самом конце ее в тени стали примерзать, и чем дальше, тем больше. Сосулька к вечеру стала расти в длину. А на другой день опять солнце, и опять ледник отступает, и сосулька рас­тет утром в толщину, а вечером в длину: каждый день все толще, все длиннее.

Окладной теплый дождь

Большие зеленеют почки на липе перед моим окном, и на каждой почке светлая капля, такая же большая, как и почка. От почки к почке вниз по тонкому сучку скатывается капля, сливается с другой возле другой почки и падает на землю. А там выше по коре большого сука, будто река по руслу, бежит невидимо сплошная вода и по малым каплям и веточкам распределяется и заменяет упавшие капли. И так все дерево в каплях, и все дерево капает.

Полтора суток без перерыву лил дождь. Шоссейная дорога стала как в весеннюю распутицу. Я снял ее и еще снимал тут около дороги крестики молодой сосны с крупными каплями дождя: верх крестика без капель я ставил на небо, а низ, обрамленный крупными капля­ми, держал на фоне темного леса, чтобы капли на тем­ном светились.

Свет капелек

Ночью было очень тяжело возвращаться из леса, но никакая усталость не могла победить радостного созна­ния, что я был сегодня свидетелем начала буйной весны с цветами и пеньем птиц.

В неодетом лесу ранние ивы, как люстры, как грезы, виденья. Сморчки, примулы, анемоны, волчье лыко, ос­вещенье почек, свет капелек на ветвях.

Звонцов В.М. Вечер

Перед вечером

Среди дня от жаркого ветра стало очень тепло, и ве­чером на тяге определилась новая фаза весны. Почти одновременно зацвела ранняя ива, и запел полным го­лосом певчий дрозд, и заволновалась поверхность пру­дов от лягушек, и наполнился вечерний воздух их раз­нообразными голосами. Землеройки гонялись перед ве­чером и в своей стихии в осиновой листве были нам так же недоступны, как рыба в воде.

Время пчел выставлять

Бывает, остатки бледного истлевающего льда на лугу перекликаются днем с обрывками истлевающего в сол­нечных лучах бледного месяца.

Большой хищник, вернувшийся с юга, летел мне навстречу и, разглядев, кто я, вдруг круто повернул об­ратно.

Сороки слышали хруст льда под моими ногами и тре­вожно отзывались в глубине леса. Но и лед тоже трещал сам по себе, просто от солнца. Сороки в глубине леса по­нимали тот и этот треск и только на мой отзывались.

Лесные голуби начали гурковать.

Пожалуй, что пора и пчел выставлять.

Наст

Опять ясный день с солнечным морозом, и ручьи по колеям на дороге, и жаркий час на сугробах, в лесах, за­валенных снегом.

Вылез, по брюхо утопая в сугробах, на лесную поля­ну, где пробегает мой любимый ручей. Нашел обнаже­ние воды из-под снега возле берез и это снимал как на­чало весны воды. Ночью мороз был так силен, что наст не везде проваливался, зато уж как провалишься, так здорово достается. Сейчас можно поутру забраться по насту глубоко в лес, и в полдень, когда разогреет, там в лесу и останешься, не вылезешь и будешь ждать ночно­го мороза, пока он не намостит.

Звонцов В.М. Цветение

Весенняя уборка

Еще несколько дней, какая-нибудь неделя — и весь этот невероятный хлам в лесу природа начнет закры­вать цветами, травами, зеленеющими мхами, тонкой мо­лодой порослью. Трогательно смотреть, как природа за­ботливо убирает два раза в год свой желтый сухой и мертвый костяк: один раз весной она закрывает его от нашего глаза цветами, другой раз осенью — снегом.

Еще цветут орехи и ольха, и их золотые сережки еще и сейчас дымятся от прикосновения птичек, но не в них теперь дело: они живут, но их время прошло. Сейчас удивляют и господствуют множеством своим и красотой синие цветики звездочкой. Изредка попадается, но то­же удивляет волчье лыко.

Лед растаял на лесной дороге, остался навоз, и на этот навоз, как будто чуя его, налетело из еловых и со­сновых шишек множество семян.

Ореховые дымки

Барометр падает, но вместо благодетельного теплого дождя приходит холодный ветер. И все-таки весна про­должает продвигаться. За сегодняшний день позеленели лужайки сначала по краям ручьев, потом по южным склонам берегов, возле дороги, и к вечеру зеленело вез­де на земле. Красивы были волнистые линии пахоты на полях — нарастающее черное с поглощаемой зеленью. Почки на черемухе сегодня превратились в зеленые ко­пья. Ореховые сережки начали пылить, и под каждой порхающей в орешнике птичкой взлетал дымок.

Слезы радости

Ночью поехали в Териброво, вышли на глухарей в час ночи и под непрерывным дождем проходили в лесу бесплодно до восьми. Ни одна птичка не пикнула. При возвращении увидел осину с набухшими почками, — ту, которая в прошлый раз в темноте на морозе так пахла. А дождь шел до утра.

И встало серое утро, и лес, умытый в слезах радости или горя, — не поймешь. Но даже через стены дома слы­шалась птичка, и через это мы поняли, что не горе, а ра­дость сверкала за окном на ветках березы.

Гроза

К обеду поднялся очень сильный ветер, и в частом осиннике, еще не покрытом листьями, стволики стуча­ли друг о друга, и это было тревожно слушать. Вечером началась гроза довольно сильная. Лада от страха забра­лась ко мне под кровать. Она вовсе обезумела, и это про­должалось у нее всю ночь, хотя гроза уже и прошла. Только утром в шесть часов я вытащил ее на двор и по­казал, какая хорошая, свежая утренняя погода. Тогда она быстро пришла в себя.

Отцветает черемуха

По лопухам, по крапиве, по всякой зеленой траве рассыпались белые лепестки: отцветает черемуха. Зато расцвела бузина и под нею внизу земляника. Некоторые бутоны ландышей тоже раскрылись, бурые листья осин стали нежно-зелеными, взошедший овес зелены­ми солдатиками расставился по черному полю. В боло­тах поднялась высоко осока, дала в темную бездну зеле­ную тень, по черной воде завертелись жучки-вертунки, полетели от одного зеленого острова осоки к другому го­лубые стрекозы.

Иду белой тропой по крапивной заросли, так сильно пахнет крапивой, что все тело начинает чесаться. С тре­вожным криком семейные дрозды гонят дальше и даль­ше от своих гнезд хищную ворону. Все интересно: каж­дая мелочь в жизни бесчисленных тварей рассказывает о брачном движении всей жизни на земле.

Звонцов В.М. Одуванчики

Суковатое бревно

Пыльца цветущих растений так засыпала лесную реч­ку, что в ней перестали отражаться береговые высокие деревья и облака. Весенний переход с берега на берег по суковатому бревну висит так высоко, что упадешь и рас­шибешься.

Никому он не нужен теперь, этот переход, речку мож­но переходить просто по камешкам. Но белка идет там и во рту несет что-то длинное. Остановится, поработает над этим длинным, может быть, поест, — и дальше. В конце перехода я пугнул ее в надежде, что она выронит добычу и я рассмотрю, что это такое, или, может быть, она вско­чит на осину. Белка, вспугнутая, действительно броси­лась вверх по осине вместе с добычей, но не задержалась, а большим полетом с самой верхушки перелетела вместе с добычей на елку и там спряталась в густоте.

Осиновый пух

Снимал жгутики с осины, распускающие пух. Про­тив ветра, солнца, как пушинки, летели пчелы, не раз­берешь даже — пух или пчела, семя ли растения летит для прорастания, или насекомое летит за добычей.

Так тихо, что за ночь летающий осиновый пух осел на дороги, на заводи, и все это словно снегом покрыто. Вспомнилась осиновая роща, где пух в ней лежал тол­стым слоем. Мы его подожгли, огонь метнулся по роще, и стало все черным.

Осиновый пух — это большое событие весны. В это время поют соловьи, поют кукушки и иволги. Но тут же поют уже и летние подкрапивнички.

Время вылета осинового пуха меня каждый раз, ка­ждую весну чем-то огорчает: растрата семян тут, кажет­ся, больше даже, чем у рыб во время икрометания, и это подавляет меня и тревожит.

В то время, когда со старых осин летит пух, молодые переодеваются из своей коричневой младенческой оде­жды в зеленую, как деревенские девушки в годовой праздник показываются на гулянье то в одном наряде, то в другом.

В человека вошли все элементы природы, и если он только захочет, то может перекликнуться со всем суще­ствующим вне его.

Вот хотя бы эта сломленная, сброшенная ветром вет­ка осины — до чего же судьба ее нам трогательна: лежа на земле, на дороге, в колеях, выдерживая не один день на себе тяжесть телег, она все-таки живет, пушится, и ветер отрывает и несет ее семена...

Пашут трактором, а где нельзя — лошадью, сеют ря­довой сеялкой, а где нельзя — из лукошка по-старинно­му, и любо смотреть в подробности их выполнения...

После дождя горячее солнце создало в лесу парник с одуряющим ароматом роста и тления: роста березовых почек и молодой травы и тоже ароматного, но по-друго­му, тления прошлогодних листьев. Старое сено, соломи­ны, мочально-желтые кочки — все порастает зеленой травой. Позеленели и березовые сережки. С осин летят семена-гусеницы и виснут на всем. Вот совсем недавно торчала высоко прошлогодняя высокая густая метелка белоуса; раскачиваясь, сколько раз, наверное, она спугивала и зайца и птичку. Осиновая гусеница упала на нее и сломила ее навсегда, и новая зеленая трава сдела­ет ее невидимой, но это еще не скоро, еще долго будет старый желтый скелет одеваться, обрастать зеленым те­лом новой весны.

Третий день уже сеет ветер осиной, а земля без уста­ли требует все больше и больше семян. Поднялся вете­рок, и еще больше полетело семян осиновых. Вся земля закрыта осиновыми червяками. Миллионы семян ло­жатся, и только немного из миллиона прорастет, и все-таки осинник вырастет вначале такой густой, что заяц, встретив его на пути, обежит.

Между маленькими осинками скоро начнется борьба корнями за землю и ветвями за свет. Осинник начинает прореживаться, и когда достигнет высоты роста челове­ка, заяц тут начнет ходить глодать кору. Когда поднимет­ся светолюбивый осиновый лес, под его пологом, прижи­маясь робко к осинкам, пойдут теневыносливые елки, мало-помалу они обгонят осины, задушат своей тенью светолюбивое дерево с вечно трепещущими листьями...

Когда погибнет весь осиновый лес и на его месте заво­ет сибирский ветер в еловой тайге, одна осина где-ни­будь в стороне на поляне уцелеет, в ней будет много ду­пел, узлов, дятлы начнут долбить ее, скворцы поселятся в дуплах дятлов, дикие голуби, синичка, белка побывает, куница. И когда упадет это большое дерево, местные зай­цы придут зимой глодать кору, за этими зайцами — ли­сицы: тут будет звериный клуб. И так, подобно этой оси­не, надо изобразить весь связанный чем-то лесной мир.

Я даже устал смотреть на этот посев: ведь я — человек и живу в постоянной смене горя и радости. Вот я утом­лен, не надо мне этих осин, этой весны, вот мне кажется, даже самое «я» мое растворяется в боли, даже сама боль исчезает, — нет ничего. Так на старом пне, опустив го­лову на руки, глаза в землю, сижу я, не обращая ника­кого внимания, что осиновые гусеницы осыпают меня.

Ничего ни плохого, ни хорошего... Существую, как про­должение старого пня, осыпаемого семенами осины.

Но вот я отдохнул, с удивлением из необычно прият­ного моря спокойствия прихожу в себя, оглядываюсь и опять все замечаю и всему радуюсь.

Радость прилета

Заметил на полях множество певчих дроздов; они сле­тали с полей на березы и пели: певчий гомон стоял в ле­су. И это было, вероятно, с прилету.

Недовольная лягушка

Даже вода взволновалась, — вот до чего взыгрались лягушки. Потом они вышли из воды и разбрелись по земле: вечером было, — что ни шаг, то лягушка.

В эту теплую ночь все лягушки тихонечко урчали, и даже те урчали, кто был недоволен судьбой: в такую-то ночь стало хорошо и недовольной лягушке, и она вы­шла из себя и, как все, заурчала.

Первый рак

Гремел гром, и шел дождь, и сквозь дождь лучило солнце и раскидывалась широкая радуга от края до края. В это время распускалась черемуха, и кусты дикой смо­родины над самой водой позеленели. Тогда из какой-то рачьей печуры высунул голову и шевельнул усом своим первый рак.

Звонкое утро

Звонкое радостное утро. Первая настоящая роса. Ры­ба прыгала. На горе токовали два раздутых петуха, и с ними было шесть тетерок. Один петух обходил всех во­круг, как у оленей ирвас обходит своих важенок. Встретив на пути другого петуха, он отгонял его, и опять об­ходил, и опять дрался. Вспыхнули в серых лесах ранние ивы — дерево, на котором цвет, как желтые пуховые цыплята, и пахнет все медом.

Судьи

На самом закате слышал трель дятла. До самого за­ката спорили на пойме три дятла — кто сильней всех даст трель. Журавль взялся судить и начал кричать, и другие тоже имели свои мнения и начали кричать, и ка­ждый старался громче, и до того дошли судьи, что вовсе забыли о дятлах, которые смолкли перед вечерней за­рей. Судьи заняты были только тем, чтобы им друг друга перекричать. Но вот пришел человек, запел, и стало по­нятным, из-за чего все стараются.

Заячья шерсть

Снег встречается, как великая редкость. Белая, на­дранная в весенних боях при линьке заячья шерсть се­ла на темную землю. Так много было зайцев этой зимой, что везде видишь на осиновом сером листовом подстиле клоки белой заячьей шерсти.

Позеленевшая трава кривоколенцем загибалась сре­ди осиновых стволов по серому осиновому подстилу ме­жду длинными желтыми соломинами и метелками бе­лоуса. По этому первому зеленому пути вышел линяю­щий заяц, еще белый, но в клочьях.

Движенье весны

После хвойных засеменились осины, все поляны за­валены их гусеницами. Слежу, как зелень пробивает­ся через солому и сено прошлого года. Слежу, как вя­жут, вяжут зеленые ковры, больше и больше гудит на­секомых.

Неодетая весна

Наша Кубря вышла из Ляхова болота под Переславлем и впадает в Нерль между селами Андриановом и Григоровом. А Нерль впадает в Волгу под Калязином. Кубря — наша любимая река, к берегам которой с великим трудом мы продвигаем неодетой весной свою машину «Мазай».

Тут Кубря выбежала из-под моста к шоссе и вскоре вспомнила: забыла что-то там, под мостом, — вроде то­го, как я иногда спохватываюсь, что забыл бумажник, — и вернулась другим следом почти рядом с первым и, не добежав до моста, нашла у себя забытое и опять побе­жала вперед.

Так по этому лугу она три раза прошла, два следа вперед, один след назад, и от этих поворотов на малень­ком лугу возле самого леса вышло шесть берегов, густо поросших ольхой, и в этой путанице образовался тут полуостров с такой маленькой шейкой, что только «Мазаю» проехать. Рассказывают, что какой-то пьяница од­нажды так и не мог разобраться в излучинах речки, по­шел напролом и утонул.

Мы же, хорошо зная это место, отлично проехали и так близко стали к воде, что «Мазай» отразился внизу в облаках среди безлиственно цветущих деревьев: сереж­ки золотые ольхи качались над его кузовом, серые чер­вяки осины залезали в окошки и ранняя ива с соцве­тиями ярко-желтыми, похожими на маленьких цыплят, только что вылупившихся из яйца.

Цветут березки

Когда старые березы цветут и золотистые сережки скрывают от нас наверху уже раскрытые маленькие лис­ты, внизу на молодых везде видишь ярко-зеленые лис­тики величиной в дождевую каплю, но все-таки весь лес еще серый или шоколадный, — вот тогда встречается черемуха и поражает: до чего же листья ее на сером ка­жутся большими и яркими. Бутоны черемухи уже готовы. Кукушка поет самым сочным голосом. Соловей учится, настраивается. Чертова теща и та в это время очарова­тельна, потому что не поднялась еще со своими колюч­ками, а лежит на земле большой красивой звездой. Из-под черной лесной воды выбиваются и тут же над водой раскрываются ядовито-желтые цветы...

Весенний переворот

Днем на небе были на одной высоте «кошачьи хво­сты», на другой — плыл огромный неисчислимый флот кучевых облаков. Мы не могли узнать, что наступает и что проходит: циклон или антициклон.

Вот теперь вечером все и сказалось: именно в этот ве­чер совершился долгожданный переворот, переход от неодетой весны к зеленеющей весне.

Случилось это так: мы шли в разведку в диком лесу. Остатки желтых тростников на кочках между елками и березками напоминали нам, какую непроницаемую для солнечных лучей, какую непроходимую глушь представ­ляет собой этот лес летом и осенью. Но глуми, эта нам была мила, потому что в лесу теплело и чувствовалась во всем весна. Вдруг блеснула вода, и мы с большой ра­достью узнали в этой воде Нерль. Мы пришли прямо на берег и будто попали сразу же в другую страну с теплым климатом: бурно кипела жизнь, пели все болотные пти­цы, бекасы, дупеля токовали, будто Конек-горбунок скакал в темнеющем воздухе, токовали тетерева, дали сигнал свой трубный почти возле нас журавли; словом, тут было все наше любимое, и даже утки сели против нас на чистую воду. И ни малейшего звука от человека: ни свистка, ни тутуканья мотора.

В этот час и совершился переворот, и начало все рас­ти и распускаться.

Солнечная опушка

На рассвете дня и на рассвете года все равно: опушка леса является убежищем жизни.

Солнце встает, и куда только ни попадет луч, — везде все просыпается, а там внизу, в темных глубоких ов­ражных местах, наверное, спят часов до семи.

У края опушки лен с вершок ростом и во льну — хвощ. Что это за диво восточное — хвощ-минарет, в росе, в лу­чах восходящего солнца!

Когда обсохли хвощи, стрекозы стали сторожкими и особенно тени боятся...

Время

Ячмень сеют, когда молодой скворец голову в окош­ке показывает.

Разговор деревьев

Почки раскрываются, шоколадные с зелёны­ми хвостиками, а на каждом зелёном клювике висит большая прозрачная капля.

Возьмёшь одну почку, разотрёшь между паль­цами, и потом долго всё пахнет тебе ароматной смолой берёзы, тополя или черёмухи.

Понюхаешь черёмуховую почку и сразу вспом­нишь, как, бывало, забирался наверх по дереву за ягодами, блестящими, чёрно-лаковыми. Ел их горстями прямо с косточками, но ничего от этого, кроме хорошего, не бывало.

Вечер тёплый, и такая тишина, словно долж­но что-то в такой тишине случиться. И вот начинают шептаться между собой деревья: берё­за белая с другой берёзой белой издали перекли­каются; осинка молодая вышла на поляну, как зелёная свечка, и зовёт к себе такую же зелёную свечку-осинку, помахивая веточкой; черёмуха черёмухе подаёт ветку с раскрытыми почками.

Если с нами сравнить — мы звуками перекли­каемся, а у них — аромат.

Предмайское утро

Великолепное предмайское утро. Всё зелене­ет — трава, деревья, на горизонте шоколадного цвета берёзы с такими густыми почками, что птица сядет и скроется. Так всё идёт правильно: март — свет, апрель — вода, май — цвет.

Лес не одет, пахнет корой и берёзовым соком. Чуть дымится первая зелень на ивах, оживают зеленя, обозначаются дорожки лесные. Первая кукушка сегодня и первый жук прожундел.

Возвращаясь домой, среди тёмных деревьев

нашёл полянку, где сошлись белые берёзы, и я их застал.

Они ещё совсем не одеты, но так полны сока, что пахнут, но не запах даёт знать, что живые они, а не знаю что, — ну, вот смотришь на них и чувствуешь: живые!

Запоздалый ручей

В лесу тепло. Зеленеет трава: такая яркая среди серых кустов! Какие тропинки! Какая за­думчивость, тишина! Кукушка начала первого мая и теперь осмелела. Бормочет тетерев и на вечерней заре. Звёзды, как вербочки, распухают в прозрачных облаках. В темноте белеют берёз­ки. Растут сморчки. Осины выбросили червяки свои серые. Весенний ручей запоздал, не успел совсем сбежать и теперь струится по зелёной траве, и в ручей капает сок из поломанной ветки берёзы.

Золотой луг

У нас с братом, когда созревают одуванчики, была с ними постоянная забава. Бывало, идём куда-нибудь на свой промысел — он впереди, я в пяту. «Серёжа!» — позову я его деловито. Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать открытие.

Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества цветущих одуван­чиков. Все говорили: «Очень красиво! Луг — золотой». Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не золотой, а зелёный. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошёл, отыскал одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки, как всё равно если бы у нас пальцы со стороны ладони были жёлтые и, сжав в кулак, мы закрыли бы жёлтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как одуванчики раскры­вают свои ладони, и от этого луг становится опять золотым.

С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных цветов, потому что спать оду­ванчики ложились вместе с нами, детьми, и вместе с нами вставали.

Весенний мороз

Мороз и северная буря этой ночью ворвались в дело солнца и столько напутали: даже голубые фиалки были покрыты кристаллами снега и ломались в руках, и каза­лось, даже солнцу этим утром было стыдно в таком сра­ме вставать. Не легко было все поправить, но солнце весной не может быть посрамлено, и уже в восьмом часу утра на придорожной луже, открытой солнечным лу­чам, поскакали наездники.

Медленная весна

Ночью не было мороза. День сложился серый, но не теплый. Весна, конечно, движется: в пруду, еще не со­всем растаявшем, лягушки высунулись, урчат вполго­лоса. И это похоже, будто вдали по шоссе катят к нам сотни телег. Продолжается пахота. Исчезают последние клочки снега. Но нет того парного тепла от земли, нет уюта возле воды. Нам этот ход весны кажется медлен­ным, хотя весна все-таки ранняя. Неуютно кажется по­тому, что снега не было зимой, выпал он недавно, и те­перь преждевременно открытая земля не по времени холодна. Орех цветет, но еще не пылит, птичка зацепит сережки, и еще нет дымка. Листва из-под снега вышла плотно слежалая, серая.

Лягушонок

И полднях от горячих лучей солнца стал пла­виться снег. Пройдёт два дня, много три — и весна загудит. В полднях солнце так распаривает, что весь снег вокруг нашего домика на колёсах покры­вается какой-то чёрной пылью. Мы думали, где-то угля жгли. Приблизил я ладонь к этому грязному снегу, и вдруг — вот те угли! — на сером снегу стало белое пятно: это мельчайшие жучки-прыгунки Разлетелись в разные стороны.

В полдневных лучах на какой-нибудь час или два оживают на снегу разные жучки-паучки, блошки, даже комарики перелетают. Случилось, талая вода проникла в глубь снега и разбудила спящего на земле под снежным одеялом маленького розо­вого лягушонка. Он выполз из-под снега наверх, решил по глупости, что началась настоящая весна, и отправился путешествовать. Известно, куда пу­тешествуют лягушки: к ручейку, к болотцу.

Случилось, в эту ночь как раз хорошо припо­рошило, и след путешественника легко можно было разобрать. След вначале был прямой, лапка за лапкой к ближайшему болотцу... Вдруг поче­му-то след сбивается, дальше больше и больше. Потом лягушонок мечется туда и сюда, вперёд и назад, след становится похожим на запутанный клубок ниток.

Что случилось? Почему лягушонок вдруг бросил свой прямой путь к болоту и пытался вернуться назад?

Чтобы разгадать, распутать этот клубок, мы идём дальше и вот видим: сам лягушонок, малень­кий, розовый, лежит, растопырив безжизненные лапки.

Теперь всё понятно. Ночью мороз взялся за вож­жи и так стал подхлёстывать, что лягушонок остановился, сунулся туда, сюда и круто повернул к тёплой дырочке, из которой почуял весну.

В этот день мороз ещё крепче натянул свои вож­жи, но ведь в нас самих было тепло, и мы стали помогать весне.

Мы долго грели лягушонка своим горячим ды­ханием — он всё не оживал. Но мы догадались: налили тёплой воды в кастрюльку и опустили туда розовое тельце с растопыренными лапками.

Крепче, крепче натягивай, мороз, свои вожжи — с нашей весной ты теперь больше не справишься! Не больше часа прошло, как наш лягушонок снова почуял своим тельцем весну и шевельнул лапками. Вскоре и весь он ожил.

Когда грянул гром и всюду зашевелились ля­гушки, мы выпустили нашего путешественника в то самое болотце, куда он хотел попасть раньше времени, и сказали ему в напутствие:

 — Живи, лягушонок, только, не зная броду, не суйся в воду.

Голубые тени

Возобновилась тишина, морозная и светлая. Вчерашняя по­роша лежит по насту, как пудра, со сверкающими блестками. И нигде не проваливается и на поле, на солнце, держит еще лучше, чем в тени. Каждый кустик старого полынка, ре­пейника, былинки, травинки, как в зеркало, глядится в эту сверкающую порошу и видит себя голубым и прекрасным.

Рожденье звука

После оттепели — солнечное утро. Снег осел, под елями-соснами как песком посыпано: это вытаивают из разных слоев и слагаются в один слой старые рыжие хвоинки. То же самое и под репейниками: сколько их теребили зимой щеглы и сини­ми — все теперь в один слой под ними лежит.

В городе вода — в лесу снег; дороги отмечены, рыжие. На опушках под деревьями кружки: тут, на припеке, сейчас вся весна. С двенадцати до четырех лучи солнца как пожар на снегу: из-под снега начинают выпрыгивать веточки и лапки елей. А бывает в лесах при стремительной весне такой жар­кий час, когда весь лес шевелится,— глазами видишь, как лес истает.

На склонах по дорогам бегут ручьи. В лесу еще тишина, и только свет вспышками там и тут. В прогалинах на опушках рождаются первые капли, и от них рождается первый звук.

Березовый сок

То дождик, то солнышко. Я фотографировал ручей, и когда промочил ногу и хотел сесть на муравьиную кочку, по зимней привычке, то заметил, что муравьи выползли и плотной мас­сой, один к одному, сидели и ждали чего-то; или они приходили в себя перед началом работ?

А несколько дней тому назад, перед большим морозом, тоже было очень тепло, и мы дивились, почему нет муравьев, почему береза не дает сока. После этого хватил ночной мороз в восемнадцать градусов, и теперь нам все стало понятно: и береза, и муравьи знали, что еще будет сильный мороз, и знали они это по ледяной земле. Теперь же земля таяла, и береза дала сок.

Лягушки ожили

Ночью мы сели в шалаш с круговой уткой. На заре хватил мороз, вода замерзла, я совершенно продрог, день ходил сам не свой, к вечеру стало трепать. И еще день я провел в постели, как бы отсутствуя сам и предоставляя себя делу борьбы живота и смерти. На рассвете третьего дня мне привиделся узорчатый берег Плещеева озера и у частых мысков льда на голубой воде белые чайки. Было и в жизни точно так, как виделось во сне. И до того хо­роши были эти белые чайки на голубой воде и так впе­реди много было всего прекрасного: я увижу еще и все озеро освобожденным от льда, и земля покроется зеленой травой, березы оденутся, услышим первый зеленый шум.

Дерево почему-то перестало рычать. Почему не ры­чит дерево? Вместо этого кто-то прекрасно поет.

— Это, кажется, зяблик?

Мне ответили, что еще вчера повернуло на тепло, и был слышен легкий раскат отдаленного грома.

Я, слабый от борьбы за жизнь, но счастливый победой, встал с постели и увидел в окно, что вся лужайка перед домом покрыта разными мелкими птицами: много было зябликов, все виды певчих дроздов, серых и черных, ря­бинники, белобровики,— все бегали по лужайке в огром­ном числе, перепархивали, купались в большой луже. Был валовой прилет певчих птиц.

Собаки наши, привязанные к деревьям, вдруг поче­му-то залаяли и как-то глупо смотрели на землю.

— Что гром-то наделал,— сказал Думпов и указал нам в то место, куда смотрели собаки.

Сверкая мокрой спиной, лягушка скакала прямо на собак и, вот только бы им хватить, разминулась и напра­вилась к большой луже.

Лягушки ожили, и это как будто наделал гром: жизнь лягушек связана с громом,— ударил гром — и лягушки ожили и уже спаренные прыгали, сверкая на солнце мокрыми спинами, и все туда — в эту большую лужу. Я по­дошел к ним, все они из воды высунулись посмотреть на меня: страшно любопытно!

На припеке много летает насекомых, и сколько птиц на лужайке! Но сегодня, встав с постели, я не хочу вспо­минать их названия. Сегодня я чувствую жизнь природы всю целиком, и мне не нужно отдельных названий. Со всей этой летаюшей, плавающей, бегающей тварью я чувствовал родственную связь, и для каждой в душе есть образ-памятка, всплывающий теперь в моей крови через миллионы лет: все это было во мне, гляди только и узнавай.

Просто, вырастая из чувства жизни, складываются сегодня мои мысли: па короткое время я расстался по болезни с жизнью, утратил что-то и вот теперь восста­навливаю. Так миллионы лет тому назад нами были утра­чены крылья, такие же прекрасные, как у чаек, и оттого, что это было очень давно, мы ими теперь так сильно лю­буемся.

Мы потеряли способность плавать, как рыба, и качать­ся на черенке, прикрепленном к могучему стволу дерева, и носиться из края в край семенными летучками, и все это нам нравится, потому что это все наше, только было очень, очень давно.

Сегодня я отдыхаю от болезни, я не могу работать. Отчего же не позволить еще немного роскоши этой до­машней философии? В этом есть грубая правда, что человек творит мир по образу своему и подобию, но, ко­нечно, мир существует и без человека. Больше всех это должен знать художник, и непременное условие его твор­чества забываться так, чтобы верилось в существование вещей живых и мертвых без себя. Мне кажется, что нау­ка только доделывает уже лично восстановленный худож­ником образ утраты. Так, если художник, сливаясь в су­ществе своем с птицей, окрыляет мечту — и мы с ним мысленно летаем, то скоро является ученый со своими вычислениями — и мы летим на механических крыльях. Искусство и наука, вместе взятые,— силы восстановления утраченного родства.

К полудню, когда, как и вчера, слегка прогремело, по­лил теплый дождь. В один час лед на озере из белого сделался прозрачным, принял в себя, как вода заберегов, синеву неба, так что все стало похоже на цельное озеро.

В лесу на дорожках после заката поднимался туман, и через каждые десять шагов взлетала пара рябчиков. Тетерева бормотали всей силой, весь лес бормотал и ши­пел. Потянули и вальдшнепы.

В темноте, в стороне от города, были тройные огни: наверху голубые звезды, на горизонте более крупные желтые жилые городские огни и на озере огромные, по­чти красные лучи рыбаков. Когда некоторые из этих огней приблизились к нашему берегу, то показался и дым, и люди с острогами, напоминающие фигуры с драконами на вазах Оливии и Пантикапеи.

Да, я забыл записать самое главное: после долгих уси­лий мы сегодня нашли, наконец, рычащее дерево: это береза терлась от самого легкого ветра с осиной, теперь у березы из растертого места лил обильный сок, и отто­го дерево не рычало.

Источник: Пришвин М.М. Лесная капель./ М.М. Пришвин; сост. Л.А. Рязанова, Я.З. Гришина. – М.: Эксмо, 2008. – 576 с.

Звонцов Василий Михайлович (1917-1994)

Иллюстратор рассказов Пришвина М.М. – известный советский график Звонцов Василий Михайлович (1917-1994). Народный художник РСФСР. Прошел всю войну (закончил ее в звании подполковника, кавалером пяти боевых орденов). Работал в области эстампа и станковой графики (карандаш, уголь, китайская тушь). Особое внимание уделял технической стороне своих произведений. Владея всеми известными приемами офорта, много сделал в этой технике. Из всех жанров предпочитал пейзаж. Известна серия его офортов, посвященных Пушкинскому заповеднику в Михайловском. По словам художника, «настоящий пейзаж вызывает чувства куда более тонкие, представления более значительные и развивает в людях способность замечать и ценить прекрасное». Михаил Дудин, известный поэт писал о произведениях Звонцова В.М.: «В них звучит вечная музыка волнистых просторов земли, березовых и сосновых перелесков, разбегающихся во все концы лета, заглядывающих на бегу в тишайшие зеркала озер, как в глаза бессмертной любви и страсти». (Подробнее о биографии художника ЗДЕСЬ и ЗДЕСЬ)

 http://ru.wikipedia.org/wiki/%C7%E2%EE%ED%F6%EE%E2,_%C2%E0%F1%E8%EB%E8%E9_%CC%E8%F5%E0%E9%EB%EE%E2%E8%F7

http://kray.cherlib.ru/encyclopedia.aspx?id_poisk=147  

(Источник иллюстраций Звонцова В.М – книга Пришвина М.М. Дорога к другу: Дневники)

http://nevelikc.ru/vasilij-mihajlovich-zvontsov-hudozhnik-frontovik подробно о Звонцове В.М.