Михаил Пришвин о Весне

Пришвин Михаил Михайлович – певец Весны и Солнца

            Неведомому другу

Солнечно-росистое это утро, как неоткрытая земля, неизве­данный слой небес, утро такое единственное,— никто еще не вставал, ничего никто не видал, и ты сам видишь впервые. Допевают свои весенние песни соловьи, еще сохранились в за­тишных местах одуванчики, и, может быть, где-нибудь в сы­рости черной тени белеет ландыш. Соловьям помогать взялись бойкие летние птички, подкрапивники, и особенно хороша флейта иволги. Всюду беспокойная трескотня дроздов, и дятел очень устал искать живой корм для своих маленьких, присел вдали от них на суку просто отдохнуть.

Вставай же, друг мой! Собери в пучок лучи своего счастья, будь смелей! Начинай борьбу, помогай солнцу! Вот слушай, и кукушка взялась тебе помогать. Гляди, лунь плывет над водой: это же не простой лунь, в это утро он первый и единственный; и вот сороки, сверкая росой, вышли на дорожку,— завтра так точно сверкать они уже не будут, и день-то будет не тот, и эти сороки выйдут где-нибудь в другом месте. Это утро един­ственное, ни один человек его еще не видел на всем земном шаре: только видишь ты и твой неведомый друг.

И десятки тысяч лет жили на земле люди, копили, пере­давая друг другу радость, чтобы ты пришел, поднял ее, собрал в пучки ее стрелы и обрадовался. Смелей же, смелей!

Звонцов В.М. Мостик

Это мое счастье — радоваться солнцу так сильно.

В Москве уже лет тридцать и больше я наблю­даю чудесное время, названное мною весной света, когда первый воробей запоет по-своему в стенной печурке, желоб высунет из себя ледяной язык, и с него закапает, и поперек тротуара побежит пер­вый маленький ручей.

После великих событий нового времени я заме­тил, что люди много любовнее стали относиться к весне света, и многие даже впервые поняли вели­кую прелесть этого времени. Лет пятьдесят я уже веду пропаганду весны света.

Восемнадцатого января утром было минус 20, а среди дня с крыш капало. Этот день весь с утра до ночи как бы цвел и блестел, как кристалл. Ели, засыпанные снегом, стояли как алебастровые и весь день сменяли цвет от розового до голубого. На небе долго провисал обрывок бледного месяца, внизу же, по горизонту, распределялись цвета. Все в этом первом дне весны света было прекрасно, и мы провели его на охоте.

Не первый увиденный грач весной самое глав­ное, не скворец, а главное — это чтобы нога твоя встретилась с землей: вот как только ступил своей ногой на то место, где показалась земля, — сразу и почувствуешь все, и все весны, какие были у тебя раньше, соединятся, и ты обрадуешься.

Опять над Москвой в солнечных лу­чах поднимаются дымы, как крем и безе со сбитыми сливками, и чирикают во­робьи, весна света, и мимозы на улицах.

День за днем такие сверкают, что и во сне не приснится. Запрыгали девочки на веревочке. Свет в Москве обнимает человека и несет. Дома сверкают на све­ту и радуются тени: свет и тени — все хорошо!

Вчера весь день — и солнце село, все было в сиянии, все было, как осанна! И весь день по ярко-белому в звездах и голубому ходили мы по земле, как в не­бесах.

Звонцов В.М. Весна света

Весной, как бы ни было плохо в при­роде, какой бы ни был тусклый день, — все равно весь день так не простоит и пе­ременится к лучшему: тебе тут делать нечего, садись в седло, сложи поводья и знай, что приедешь к хорошему. Осенью другое дело, тут все зависит от тебя са­мого: какое ты запас богатство, как ты его в себе доберег...

Было время — я ездил, ехать мне те­перь не нужно: природа сама едет ко мне. Вот она уже нашла меня и в Моск­ве:  началась весна света, и в полдень от железных крыш начинается капель и растут февральские сосульки. Каждый год весна приходит по-иному, и я о но­вой весне уже начинаю делать свои записи. Каждая весна другая, и по-дру­гому записи. Из этих записей вырастают все мои рассказы, новеллы, повести.

До солнца леса оделись инеем, и, когда солнце взошло, некоторые круп­ные кристаллы инея на деревьях заго­релись, и так ярко, что нельзя было от­личить от них забытую электрическую лампочку.

Тишина, мороз, свет, аромат мороза и солнца, торжество.

Так до самого апреля оставалась весна света...

В Москве на Москве-реке под мо­стом в воде целый день вниз головой движутся люди.

Окно с утра непроницаемо-матовое, и по матовому сверху устремляются вниз капельные ручейки, и сквозь них блестит золото наступающего дня весны света.

Пусть же нельзя мне туда, пусть там царствуют. Я знаю, меня там не забудут, и до меня это дойдет, и тоже поднимет, и унесет куда-нибудь.

Вместо февральских метелей стоят мартовские солнечные дни весны света. Я не знаю, что может быть лучше на свете множества людей, залитых солнцем, протекающих где-нибудь через площадь из одной большой улицы в другую.

За окном моим под черной железной планкой балкона привесились четыре большие, тяжелые светящиеся капли и светят мне как посланники весны, и говорят мне по-своему, на понятном толь­ко мне языке:

— Мы, посланники этой новой весны, привет­ствуем тебя, старого посланника своих отцов и де­дов, и просим тебя — старого человека: возьми нас и покажи нас людям молодым, рожденным любить этой новой весной.

Милый свет утренний, когда люди все спят, это весеннее, это весеннее! Тут свет один с тобой, он твой близкий, единственный друг, начинает с тобой новое дело...

Звонцов В.М. Березки

ВЕСНА СВЕТА И ВОДЫ. ПЕРВАЯ КАПЕЛЬ

У нас, фенологов, наблюдающих смену явлений при­роды изо дня в день, весна начинается прибавкою света, когда в народе говорят, что будто бы медведь перевали­вается в берлоге с боку на бок; тогда солнце поверты­вается на лето, и хотя зима па мороз,— всё-таки цыган тулуп продает.

Январь средней России: предвесенние оживленные крики серых ворон, драки домовых воробьев, у собак течка, у черных воронов,первые брачные игры.

Февраль: первая капель с крыш на красной стороне, песня большой синицы, постройка гнезд у домовых во­робьев, первая барабанная трель дятла.

Январь, февраль, начало марта — это все весна све­та. Небесный ледоход лучше всего виден в большом горо­де наверху между громадами каменных домов. В это время я в городе адски работаю, собираю, как скряга, рубль за рублем и, когда, наругавшись довольно со все-. ми из-за денег, наконец, в состоянии бываю выехать туда, где их добыть мне невозможно,   то   бываю   свободен и счастлив. Да, счастлив тот, кто может застать начало весны света в городе и потом встретит у земли весну во­ды, травы, леса и, может быть, весну человека.

Когда после снежной зимы разгорится весна света, все люди возле земли волнуются, перед каждым встает вопрос, как в этом году пойдет весна,— и каждый год весна приходит не такой, как в прошлом году, и никогда одна весна не бывает точно такой, как другая.

В этом году весна света перестоялась, почти невыно­симо было глазу сияние снега, всюду говорили:

— Часом все кончится!

Отправляясь в далекий путь на санях, люди боялись, как бы не пришлось сани где-нибудь бросить и вести коня в поводу.

Да, никогда новая весна не бывает, как старая, и от­того так хорошо становится жить — с волнением, с ожи­данием чего-то нового в этом году.

Наши крестьяне, встречаясь друг с другом, только и говорят о весне: Вот-вот оборвется! Часом все кончится!

Звонцов В.М. Ранняя весна

ПОЯВЛЕНИЕ ПЕРВЫХ КУЧЕВЫХ ОБЛАКОВ

У нас перед домом намело огромный сугроб, и он ле­жал на солнце, сиял, как непомятая лебединая грудь. С трудом я открыл дверь, заваленную ночным снегом, и, пробивая лопатой траншею, стал раскидывать и белый пух этой ночи и под ним залежалые тяжелые пласты.

Я не жалею сугроба; вон в снеговом половодье плы­вет облако, большое, теплое, каких не бывает зимой, и оно тоже — как непомятая лебединая грудь. Там и тут вме­сте с весной, на земле и на небе, показывается вновь мое неоскорбляемое видение, и я встречаю его теперь без сумасшедшей тревоги и провожаю без отчаяния: оно, как весна, приходит, уходит и, пока я жив, непременно возвращается

ВОРОНЫ

Над фиолетовым лесом играют два ворона, кувыр­каются.

Да вот же кого я люблю — эту птицу! В зимний страшный день, когда от сильного мороза солнце как будто распято на светлых столбах, все засыпано снегом, спрятался человек, зверь, птица обыкновенная на лету падает мертвая и только я — живая душа — еду неуве­ренный, доберусь ли домой,— вот этот черный ворон над белым покровом летит высоко, скрипя обмороженным маховым пером.

А вот теперь у ворона разгар любви: нижний с раз­лету сшибает верхнего и поднимается выше, сбитый про­делывает то же самое, и так, чередуясь, летят они все выше, выше и вдруг с криком ринутся вниз и сейчас же наверх.

Вороны кувыркаются — до чего хорошо! В душе зву­чит мелодия, и вместо слов отзывается мне все голубое небо, и по этому светлому половодью вот опять плывет теплое облако, как большая белая птица, подымая высо­ко лебединую грудь, никем не помятую.

Звонцов В.М. Перелесок

ЗЕМЛЯ ПОКАЗАЛАСЬ

Три дня не было мороза, и туман невидимо работал над снегом. Петя сказал:

— Выйди, папа, посмотри, послушай, как славно ов­сянки поют.

Вышел я и послушал,— правда, очень хорошо и вете­рок такой ласковый. Дорога стала совсем рыжая и гор­батая.

Казалось, будто кто-то долго бежал за весной, дого­нял и, наконец, коснулся ее, и она остановилась и заду­малась... Закричали со всех сторон петухи. Из тумана стали показываться голубые леса.

Петя всмотрелся в редеющий туман и, заметив в поле что-то темное, крикнул:

— Смотри, земля показалась!

Побежал в дом, и мне было слышно,-там он крикнул:

— Лева, иди скорее смотреть, земля показалась!

Не выдержала и мать, вышла, прикрывая от света ладонью глаза:

— Где земля показалась?

Петя стоял впереди и показывал рукой в снежную даль, как в море Колумб, и повторял:

— Земля, земля!

Звонцов В.М. Веточка

ТУМАН

К обеду небо пролысилось, и леса стали голубеть все больше и больше, пока не сделались совсем фиолетовы­ми. Лева принес важное известие:

— В низах вода напирает!

Петя заметил: тетерева сидят на деревьях и выбира­ют место для тока.

— Может быть, просто кормятся? — спросил я.

— Нет, — отвечает,— они сидели низко на корьёвнике, там им нечем кормиться.

Иду в село за провизией по обрытой дороге. Рядом, по старой дороге, едут па базар подводы. Моя высокая до­рога сильно обтаяла, вода стекла в канаву, а на ста­рой — слежалый и закрытый навозом снег, как стальной, и долго будет лежать, и долго еще по старой дороге бу­дут ездить мужики на базар; старая дорога одна теперь соединяет в один путь все проселки.

Туман все-таки еще не совсем разошелся, не видно села. Но я слышу, как там кричат петухи. Чем ближе я подхожу, тем сильнее крик петухов, не крик даже, а пе­тушиный рев, все село кричит по-петушиному. Так скоро будут грачи орать на гнездах, выгоняя ворон, потом, к Егорью, коровы, и после всего девки начнут.

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ ВОДЫ

К вечеру мы вышли проверить, не отзовутся ли на пи­щик рябчики. Весной мы их не бьем, но потешаемся; очень занятно бывает, когда они по насту бегут, останав­ливаясь, прислушиваясь, и, бывает, набегут так близко — чуть что не рукой хватай.

Возвращаться нам было труднее: прихватил вечерний заморозок, ногу наст еще не держал, проваливалось, и ногу трудно было вытаскивать. Оранжевая заря была строгая и стекленеющая, лужи на болотах горели от нее, как окна. Нам было очень нужно узнать, что это: тетере­ва бормочут или так кажется. Все мы трое взгромозди­лись на большую вытаявшую кочку, прислушались.

Тут я пыхнул дымом из трубки, и оказалось — чуть-чуть тянуло с севера. Мы стали слушать на север и вдруг сразу все поняли,— это внизу, совсем близко от нас, пе­реливалась вода, напирая на мостик, и пела, совершенно как тетерев.

Звонцов В.М. Вербочка

ВЕСНА ЗЕЛЕНОЙ ТРАВЫ

ПРИЛЕТ ЗЯБЛИКОВ

От прилета зябликов до кукушки проходит вся краса нашей весны, тончайшая и сложная, как причудливое сплетение ветвей неодетой березы. За это время растает снег, умчатся воды, зазеленеет и покроется первыми, са­мыми нам дорогими цветами земля, потрескаются смоли­стые почки на тополях, раскроются ароматные клейкие зеленые листики, и тут прилетает кукушка. Тогда только, после всего прекрасного, все скажут: «Началась весна! Какая прелесть!».

А нам, охотникам, с прилетом кукушки весна кончает­ся. Какая это весна, если птицы сели на яйца и у них началась страдная пора!

С прилетом кукушки лес наполняется людьми. Вы­стрел какого-то баловника так действует, что сразу те­ряешь нить мысли и удираешь как можно дальше, чтобы не привелось слышать другой. И то же бывает, когда ранним утром по росистой траве вышел куда-нибудь и вдруг по следам на траве догадался, что впереди тебя идет кто-то другой. Сразу свертываешь в другую сторо­ну, переменяя весь план только потому, что заметил чей-то след на траве. Бывает, зайдешь в глухое место, сядешь на пень отдохнуть и думаешь: «Лес все-таки очень велик, и, наверное, в нем есть хоть аршин земли, на который не ступала нога человека, и на этом пне, очень может быть, еще никто никогда не сидел...» А глаз, бро­дя сам по себе, открывает возле пня скорлупку яйца.

Я часто слышал, будто гриб, замеченный человече­ским глазом, перестает расти, и много раз проверял: гриб растет. Слышал даже, что птицы переносят яйца, заме­ченные человеческим глазом, и проверял: птицы наивно доверчивы... Я люблю от прилета зябликов, когда еще не трогался снег в лесу, ходить на кряж и чего-то ждать. Редко бывает совсем хорошо, все чего-то не хватает,— то слишком морозит, то моросит дождь, то ветер, как осенью, свистит по неодетым деревьям. Но приходит, на­конец, вечер, когда развернется ранняя ива, запахнет зеленой травой, покажутся примулы. Тогда оглянешься назад, вспомнишь, сколько зорь я прождал, сколько надо было пережить, чтобы сотворился прекраснейший вечер. Кажется тогда, будто участвовал в этом творчестве вме­сте с солнцем, ветром, тучами, и за то получаешь от них в этот вечер ответ:

— Не напрасно ты ждал!

Звонцов В.М. Птичка

МАЙСКИЙ МОРОЗ

Все обещало ночью сильный мороз. В первом часу при луне я вышел в дубовую рощу, где много маленьких птиц и первых цветов. Так и зову этот уголок страной маленьких птиц и лиловых цветов.

Вскоре на западе стала заниматься заря, и свет по­шел на восток, как будто заря утренняя внизу, невидимо за чертой горизонта, взяла вечернюю и потянула к себе. Я шел очень скоро и так согревался, что не заметил даже, как сильный мороз схватил траву и первые цветы. Когда же прошел заутренний час и мороз вступил во всю силу, я взял один лиловый цветок и хотел отогреть его теплой рукой, но цветок был твердый и переломился в руке.

ПОЯВЛЕНИЕ СМОРЧКОВ

Сегодня теплое утро с сильной росой. После обеда брызнул дождик «из облака», а потом пролился и силь­ный, в опровержение распространенного мнения, будто если утром сильная роса, то непременно день сложится ведряный.

Озеро еще не вошло в свои берега. В шоколадных лесах, кажется, зеленеют кроны каких-то деревьев, но это не деревья распустились, а через неодетый лес про­свечиваются зеленеющие лужайки. По берегу озера бе­гает, ноги мочит, в черной косыночке и в черном перед­нике, белощекая трясогузка. Качается кулик. Из желтой прошлогодней травы торчит хохолок чибиса. Плавает кряковой селезень с утицей.

Тракт, рассекающий лес, погибает, в весеннее время по нему уже больше не ездят. Если так будет дальше оставаться, скоро лес вовсе поглотит дорогу со всеми телеграфными столбами. Некоторые колеи так глубоки, что в дождливые дни обращаются в русла потоков и от этого каждый раз, конечно, еще глубинеют. В другие колеи высокие деревья сверху набросали свои семена, и то, что было раньше следом телеги, теперь преврати­лось в аллею из самых разнообразных деревьев. Между молодыми деревьями трава, цветы,— нигде я не встре­чал так много анемон и фиалок. Но чудесна тут белая, выбитая человеческими ногами тропа; теперь она вьется среди бесчисленных, раскрывающих почки кустарников черемухи, орешников и молодых берез. Порхает бабочка-лимонница. Сколько великого счастья — пройти по такой тропе! Удивляюсь, что знакомые здоровые люди уехали в Крым.

Сильно парит от земли. Пашут под яровое. Самое время роста сморчков-овсяников. В лесу сыро, идешь — нога чавкает: поцелуи без конца. Выходишь на полян­ку — поцелуи перестали. Вот старый березовый пень, и на нем растет маленькая бойкая елочка. Возле этого пня желанные сморчки. Берешь их, а зяблик так и рассыпа­ется. Я счастлив исполнением своих желаний. Я не ехал в Крым, я терпеливо пережидал суровое время и вот по­лучаю награду. Крым сам приехал ко мне.

Звонцов В.М. Журавли

ВЕСНА ЛЕСА

ВСКРЫТИЕ ОЗЕР

В истории земли жизнь озер очень кратковременна: так вот было когда-то прекрасное озеро Берендеево, где родилась сказка о Берендее, а теперь это озеро умерло и стало болотом. Плещеево озеро еще очень молодо и как будто не только не замывается и не зарастает, а все молодеет. В этом озере много сильных родников, много в него вливается из лесов потоков, а по реке Трубежу вместе с остатками воды Берендеева озера перекатывает­ся и сказка о берендеях.

Ученые говорят разное о жизни озер; я не специа­лист в этом, не могу разобраться в их догадках, но ведь и моя жизнь тоже, как озеро: я непременно умру, и озё­ра, и моря, и планета — все умрет. Спорить, кажется, не о чем, но откуда же при мысли о смерти встает нелепый вопрос: «Как же быть?»

Думаю, это, наверно, оттого, что жизнь больше науки. Невозможно жить с одной унылой мыслью о смерти, и свое чувство жизни люди выражают только сказкой или смешком: «Все люди смертны, я — человек, но это ничего не значит, все умрут, а я-то как-нибудь проскочу». Эти жалкие смешки отдельных людей перед неизбежностью конца простые берендеи сметают своим великим рабочим законом: помирать собирайся, а рожь сей.

Напор жизни безмерно сильнее логики, а потому нау­ки не надо бояться. Я не молод, вечно занят, чтобы кув­шин мой был полон водой, и знаю, что когда он полон — все мысли о смерти пусты. Мало ли что будет когда-то, а самовар по утрам все-таки я ставлю с большим удо­вольствием, мой самовар, отслуживший мне долгое время от первой встречи и до серебряной свадьбы моей с Берендеевной.

Только в самое светлое время утренний свет встает раньше меня, но и то я все-таки встаю непременно до солнца, когда даже обыкновенные полевые и лесные бе­рендеи не встали. Опрокинув самовар над лоханкой, я вытрясаю из него золу вчерашнего дня, наливаю водой из Гремячего ключа, зажигаю лучину и ставлю непре­менно на воле, прислонив трубу к стене дворца, на чер­ном ходу. Тут на верхней площадке, пока вскипает само­вар, я приготовляю на столе два прибора. Когда поспеет, я в последний раз обдуваю частицы угля, завариваю чай, сажусь за стол — и с этого момента не я, обыкновенный озабоченный человек, сижу за столом, а сам Берендей, оглядывая все свое прекрасное озеро, встречает восход солнца. Вскоре приходит к чаю Берендеевна и, оглядев, все ли в порядке у самого, велит:

— Опять бородищу запустил, страшно смотреть, обо­три усы.

Она пробирает Берендея, и всегда на вы, так равняя его с ребятами, и Берендей с удовольствием ей подчи­няется. Среднее отношение к женщине, называемое сло­вом жена, у Берендея уже прошло, и жена ему стала как мать,  и собственные дети — как братья-охотники. Придет, может быть, время, и Берендеевна станет ему женой-бабушкой, внучата — новыми братьями,— младенцем пришел, младенцем уйдешь, как и в озерах; одни потоки вливаются, другие истекают, и если ты бережешь кувшин полным, то жизнь бесконечная...

Мало-помалу сходятся из леса берендеи: кто принес петуха, кто яиц, кто домотканные сукна и кружева, Бе­рендеевна все внимательно осматривает и, бывает, что-нибудь покупает, сам же Берендей выспрашивает всех, кто где живет, чем занимается, какая у них земля, вода, лес, как гуляют на праздниках, какие поют песенки.

Сегодня был один берендей из Половецкой волости и рассказывал, что у них там в болотных лесах есть дорога на три версты, бревнышко к бревнышку, и очень звал к себе в гости посмотреть и подивиться деланой дороге. Другой берендей, из Ведомши, дегтярник, долго расска­зывал, как он огромный пень разбирает на маленькие кусочки, как гонит чистый деготь, варит смолу и скипи­дар. Третий был из Заладьева.

 - Что это значит  такое,— спросил Берендей,— как это понять: заладье?

 - А у нас там бежит речка, мы за речкой живем, речка же называется Лада.

 - Речка Лада, как хорошо! — восхищается сам Берендей.

 - Да,— соглашается довольный гость,— ведь у нас за Ладой пойдут все гладкие роскоси и по Утехину-оврагу и все добрые села: Дудень, Перегудка, Хороброво, Щеголеново и Домоседка.

 - У нас же,— сказал берендей-залешанин из Ведом­ши,— только пень, смола, муха разная, комар, и села не­добрые: Чортоклыгиио, Леший Роскос, Идоловы Порты, Крамолиха, Глумцы.

Реки, речки, потоки, родники, какие-то веточки, лапки и даже просто потные места — все Залесье светится этим капризным узором. И все это загадывает оплавать сам Берендей, когда совершенно освободится от льда Плещеево озеро.

Когда солнце перелиняло всеми своими начальными заревыми красками и стало на свою обычную золотую работу, расходятся берендеи, и сам Берендей исчезает.

Тогда я завешиваю от солнца окна своей рабочей комнаты и принимаюсь за свою работу.

Почему-то сегодня я не могу ничего делать, все как-то путается. Прекрасными умными глазами смотрит на меня из угла рыжий пес Ярик, угадывая, что долго мне не просидеть. Этих взглядов я не могу выдержать и на­чинаю с ним философский разговор о звере и человеке, что зверь знает все, но не может сказать, а человек мо­жет сказать, но не знает всего.

— Милый Ярик, один великий мудрец сказал, что с последним зверем исчезнут на земле все тайны. Вот на улицах в Париже уже исчезли лошади, и говорят, что так скучно стало с одними автомобилями. А посмотри, сколько у нас в Москве лошадей, сколько птиц на буль­варах, говорят, нет такого города в мире, где было бы на улицах столько птиц... Ярик, давай с тобой устроим на Ботике Берендееву биостанцию, чтобы вокруг верст на двадцать пять остались бы неприкосновенными все леса, все птицы, все зверье, все родники Берендея. На Гремячей горе пусть будет высшая школа, и в нее будут допускаться только немногие, доказавшие особенную силу своего творчества, и то на короткое время, для под­готовки большого праздника жизни, в котором все участ­ники радовались бы, непременно прибавляя от себя что-нибудь к Берендееву миру, а не засоряя его бумажками от бутербродов.

Я бы так еще долго разговаривал с Яриком, но вдруг Берендеевна крикнула:

— Иди, иди скорее, посмотри, какое озеро!

Я выбежал и увидел такое, что второй раз уже не­возможно было увидеть, потому что в этот раз озеро отдало мне все свое лучшее и я свое лучшее отдал озеру. Весь небесный свод со своими градами и весями, лугами и пропилеями и простыми белыми барашками почивал там, в зеркальном озере, гостил так близко у нас, у людей...

И я вспомнил то мое весеннее время, когда она мне сказала: «Ты взял мое самое лучшее». Вспомнил и то, что она же сказала мне осенью, когда солнце нас поки­дало, как тогда я рассердился на солнце, купил самую большую тридцатилинейную лампу «молнию» и повер­нул всю жизнь по-своему...

Что вышло из этого?

Мы долго молчали, но один гость наш не осилил мол­чания и нелепо сказал, только чтобы сказать:

— Видите, там утка чернеется.

Глубоко вздохнула Берендеевна и тоже сказала:

— Если бы я была прежняя, девочкой, да увидела такое озеро, я бы на коленки стала...

То был великий день весны, когда все вдруг объяс­няется, из-за чего мы переносили столько пасмурных, мо­розных, ветреных дней: все это было необходимо для творчества этого дня...

Звонцов В.М. Листья

ПЕРВЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ

К вечеру солнце было чисто на западе, но с другой стороны погромыхивали тучи, сильно парило, и трудно было угадать, обойдется или нет без грозы в эту ночь. На пару во множестве цветут львиные зевы синие, в лесу заячья капуста и душистый горошек. Березовый лист, пропитанный ароматной смолой, сверкал в вечерних лу­чах. Везде пахло черемухой. Гомонили пастухи и журав­ли. Лещ и карась подошли к берегу.

Увидев в нашей стороне большое зарево, мы струхну­ли: «Не у нас ли это пожар?» Но это был не пожар, и мы себя спросили, как всегда спрашиваешь всю жизнь, видя это и не узнавая опять: «А если не пожар, то что же это может быть такое?» Когда, наконец, ясно обозначилась окружность большого диска, мы догадались: это месяц такой. За озером долго сверкала зарница. В лиственном лесу от легкого ветра впервые был слышен зеленый шум.

ПЕРВЫЙ СОЛОВЕЙ

При выезде из реки в озеро, в этом урёве, в лозиновых кустах вдруг рявкнул водяной бык, эта большая серая птица выпь, ревущая как животное, с телом по край­ней мере гиппопотама. Озеро опять было совершенно тихое и вода чистая — оттого, что за день ветерок успел уже все эти воды умыть. Малейший звук на воде был да­леко слышен.

Водяной бык вбирал в себя воду, это было отчетливо слышно, и потом «ух!» на всю тишину ревом, раз, два и три; помолчит минут десять и опять «ух»; бывает до трех раз, до четырех — больше шести мы не слыхали.

Напуганный рассказом в Усолье, как один рыбак но­сился по озеру, обняв дно своей перевернутой волнами вверх дном долбленки, я правил вдоль тени берега, и мне казалось — там пел соловей. Где-то далеко, засыпая, прогомонили журавли, и малейший звук па озере был слы­шен у нас на лодке: там посвистывали свиязи, у чернетей была война, и потом был общий гомон всех утиных пород, где-то совсем близко топтал и душил свою самку кряко­вой селезень. Там и тут, как обманчивые вехи, вскакивали на воде шеи гагар и нырков. Показалось на розовом всплеске воды белое брюхо малой щуки и черная голова схватившей ее большой.

Потом все небо покрылось облаками, я не находил ни одной точки, чтобы верно держаться, и правил куда-то все влево, едва различая темнеющий берег. Каждый раз, как ухал водяной бык, мы принимались считать, дивясь этому звуку и загадывая, сколько раз ухнет. Было удиви­тельно слышать эти звуки очень отчетливо за две вер­сты, потом за три, и так все время не прекращалось и за семь верст, когда уже слышалось отчетливо пение бес­численных соловьев Гремячей горы.

Звонцов В.М. Рябинка

МАЙСКИЕ ЖУКИ

Еще не отцвела черемуха и ранние ивы еще не совсем рассеяли свои семена, а уж и рябина цветет, и яблоня, и желтая акация,— все догоняет друг друга, все разом цветет этой весной.

Начался массовый вылет майских жуков.

Тихое озеро по раннему утру все засыпано семенами цветущих деревьев и трав. Я плыву, и след моей лодки далеко виден, как дорога по озеру. Там, где утка сиде­ла,— кружок, где рыба голову показала из воды,— ды­рочка.

Лес и вода обнялись.

Я вышел на берег насладиться ароматом смолистых листьев. Лежала большая сосна, очищенная от сучьев до самой вершины, и сучья тут же валялись, на них еще ле­жали сучья осины и ольхи с повялыми листьями, и все это вместе, все эти поврежденные члены деревьев, тлея, из­давали приятнейший аромат на диво животным тварям, не понимающим, как можно жить и даже умирать, бла­гоухая.

ИВОЛГИ

Свечи на соснах стали далеко заметны. Рожь в коле­нах. Роскошно одеты деревья, высокие травы, цветы. Птицы ранней весны замирают: самцы, линяя, забились в крепкие места, самки говеют на гнездах. Звери заня­ты поиском пищи для молодых. У крестьян всего не хва­тает: весенняя страда, посев, пахота.

Прилетели иволги, перепела, стрижи, береговые лас­точки. После ночного дождя утром был густой туман, потом солнечный день, свежевато. Перед закатом потя­нуло обратно, с нашей горы на озеро, но рябь по-прежне­му долго бежала сюда. Солнце садилось из-за синей ту­чи в лес большим и светящим лохматым шаром.

Иволги очень любят переменную, неспокойную пого­ду: им нужно, чтобы солнце то закрывалось, то открыва­лось и ветер бы играл листвой, как волнами. Иволги, ласточки, чайки, стрижи с ветром в родстве.

Темно было с утра. Потом душно, и сюда пошла на нас большая туча. Поднялся ветер, и под флейту иволги и визг стрижей туча свалилась, казалось, совсем куда-то в Зазерье, в леса, но скоро там усилилась и против на­шего ветра пошла сюда, черпая, в огромной белой шапке. Смутилось озеро: ветер на ветер, волна на волну, и чер­ные пятна, как тени крыльев, быстро мчались по озеру из конца в конец. Молния распахнула тот берег, гром ударил. Иволга петь перестала, унялись стрижи. А соло­вей пел до самого конца, пока, наверно, его по затылку не ударила громадная теплая капля. И полилось, как из ведра.

Звонцов В.М. Колокольчики

СТРИЖИ

После грозы вдруг стало очень холодно, начался силь­ный северный ветер. Стрижи и береговые ласточки не летят, а сыплются откуда-то массой.

Этот непрерывный днем и ночью ветер, а сегодня при полном сиянии солнца вечно бегущие волны с белыми гребнями и неустанно снующие тучи стрижей, ласточек береговых, деревенских и городских, а там летят из Гремяча все чайки разом, как в хорошей сказке птицы, толь­ко не синие, а белые на синем... Белые птицы, синее небо, белые гребни волн, черные ласточки,— и у всех одно де­ло, разделенное надвое: самому съесть и претерпеть чужое съедение. Мошки роятся и падают в воду, рыба подымается за мошками, чайки за рыбой, пескарь на червя, окунь на пескаря, на окуня щука и на щуку сверху скопа.

По строгой заре, когда ветер немного поунялся, мы поставили парус и краем ветра пошли по огненному литью волн. Совсем близко от нас скопа бросилась свер­ху на щуку, но ошиблась; щука была больше, сильнее скопы, после короткой борьбы щука стала опускаться в воду, скопа взмахнула огромными крыльями, но вонзен­ные в щуку лапы не освободились, и водяной хищник утянул в глубину воздушного. Волны равнодушно по­несли перышки птицы и смыли следы борьбы.

На глубине, где волны вздымались очень высоко, плыл челнок без человека, без весел и паруса. Один челнок, без человека, был такой жуткий, как лошадь, ко­гда мчит телегу без хозяина прямо в овраг. Было нам опасно в нашей душегубке, но мы все-таки решили ехать туда, узнать, в чем же дело, не случилась ли какая беда, как вдруг со дна челнока поднялся невидимый нам хо­зяин, взял весло и повел челнок против волн.

Мы чуть не вскрикнули от радости, что в этом мире появился человек, и хотя мы знали, что это просто измо­ренный рыбак уснул в челноке, но не все ли равно: нам хотелось видеть, как выступит человек, и мы это видели.

ГЛАЗА ЗЕМЛИ

К самому вечеру так стихло, что листок на березе не шевелился. Под Гремячей горой на дороге все куда-то идет и едет народ. На боковой песчаной тропинке я ви­дел следок малюсенькой детской ножки-лапки, такой ми­лый, что не будь смешно на людях — поцеловал бы...

Едут люди внизу по дороге, переговариваются на под­водах, и слова их, ударяясь о тихую воду, все ясно летят на Гремячую гору. Почти с каждой подводой бежит же­ребенок. Крестьянские слова были о том, что картошку посадили, что у какого-то Дмитрия Павлова померла жена и что ему до шести недель не пришлось дождаться, женился и никак иначе нельзя — шесть человек детей. А Марья вышла за Якова Григорьева, ей сорок, ему шестьдесят, у нее же, у Марьи, телушка. На задней подводе не расслышали, что такое было у Марьи, и через весь обоз полетело: те-луш-ка...

И вот до чего, наконец, стихло, что с урёва за семь верст было явственно слышно, как ревел водяной бык.

А когда потом деревенская женщина с мальчиком вышла к озеру полоскать белье, и мальчик, подняв руба­шонку, хотел помочиться в воду, то слова женщины у во­ды были так отчетливы, будто она сказала возле нас. Она сказала своему мальчику:

— Что ты, бессовестный, делаешь, в глаза матери...

Значит, она думала, что озеро, это — глаза матери - земли?

Как всегда в таких случаях, я спросил Берендеевну, что она думает об этом.

— Конечно, земли,— сказала она,— а потом это же и на человека переводят: если у женщины заболят глаза, то в деревне скажут, что, наверно, это ее ребенок помочился в воду.

Так у берендеев распадается древний культ: поэтиче­ское воззрение о глазах матери-земли переходит в куль­туру всего человечества, а у самих остается лишь суе­верие.

Невозможно было этой ароматной ночью уснуть, всю ночь глаза матери-земли не закрывались.

Источник: Пришвин М.М. Календарь природы./ М.М. Пришвин. – Минск: Ураджай, 1977. – 240с.

Источник: Пришвин М.М. Дорога к другу: Дневники./ М.М. Пришвин; рис. В. Звонцова; сост. А. Григорьев. – М.: Детская литература, 1982. – 175 с.

Звонцов Василий Михайлович (1917-1994)

Иллюстратор рассказов Пришвина М.М. – известный советский график Звонцов Василий Михайлович (1917-1994). Народный художник РСФСР. Прошел всю войну (закончил ее в звании подполковника, кавалером пяти боевых орденов). Работал в области эстампа и станковой графики (карандаш, уголь, китайская тушь). Особое внимание уделял технической стороне своих произведений. Владея всеми известными приемами офорта, много сделал в этой технике. Из всех жанров предпочитал пейзаж. Известна серия его офортов, посвященных Пушкинскому заповеднику в Михайловском. По словам художника, «настоящий пейзаж вызывает чувства куда более тонкие, представления более значительные и развивает в людях способность замечать и ценить прекрасное». Михаил Дудин, известный поэт писал о произведениях Звонцова В.М.: «В них звучит вечная музыка волнистых просторов земли, березовых и сосновых перелесков, разбегающихся во все концы лета, заглядывающих на бегу в тишайшие зеркала озер, как в глаза бессмертной любви и страсти». (Подробнее о биографии художника ЗДЕСЬ и ЗДЕСЬ)

 http://ru.wikipedia.org/wiki/%C7%E2%EE%ED%F6%EE%E2,_%C2%E0%F1%E8%EB%E8%E9_%CC%E8%F5%E0%E9%EB%EE%E2%E8%F7

http://kray.cherlib.ru/encyclopedia.aspx?id_poisk=147  

(Источник иллюстраций Звонцова В.М – книга Пришвина М.М. Дорога к другу: Дневники)

http://nevelikc.ru/vasilij-mihajlovich-zvontsov-hudozhnik-frontovik подробно о Звонцове В.М.