Сергей Тимофеевич Аксаков (1791 - 1859). Весенние зарисовки

Сергей Тимофеевич Аксаков, тонкий и глубокий живописец родной природы и большой знаток человеческой души. Первым его литературным опытом стали стихи — наивно-сентиментальные в юности. К поэзии он изредка возвращался и в последующие годы, но прославила его проза: мемуарно-автобиографическая трилогия «Семейная хроника», «Детские годы Багрова-внука», «Воспоминания». А также знаменитая сказка «Аленький цветочек»

За престолы в мире
Пусть льют бранную кровь;
на тихой лире
Буду петь любовь. (С.Т. Аксаков)

Аксаков С.Т.

ЛЕДОХОД

Ендогуров И.И. Начало весны. 1885

На все мои вопросы отцу и Евсеичу: «Когда мы поедем в Сергеевку?» — обыкновенно отве­чали: «А вот как река пройдет».

И, наконец, пришел этот желанный день и час!

Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал:

 — Белая тронулась!

Мать позволила, и в одну минуту, тепло оде­тый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого льда.

Далеко уже уплыла поперечная дорога, и ка­кая-то несчастная черная корова бегала по ней как безумная от одного берега до другого.

Стоявшие около меня женщины и девушки сопровождали жалобными восклицаниями каж­дое неудачное движение бегающего животного, которого рев долетал до ушей моих, и мне стало очень его жалко.

Река на повороте загибалась за крутой утес — и скрылись за ним дорога и бегающая по ней черная корова. Вдруг две собаки показались на льду; но их суетливые прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня людях, ибо все были уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег. Я охотно это­му верил и, позабыв бедную корову, сам смеял­ся вместе с другими.

Собаки не замедлили оправдать общее ожи­дание и скоро перебрались на берег.

Лед все еще шел крепкою, неразрывною, бес­конечною глыбою. Евсеич, опасаясь сильного и холодного ветра, сказал мне:

— Пойдем, соколик, в горницу; река еще не скоро взломается, а ты прозябнешь. Лучше я тебе скажу, когда лед начнет трескаться.

Я очень неохотно послушался, но зато мать была очень довольна и похвалила Евсеича и меня.

В самом деле, не ближе как через час Евсеич пришел сказать мне, что лед на реке ломается. Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел и увидел но­вую, тоже не виданную мною картину: лед трес­кался, ломался на отдельные глыбы; вода всплес­кивалась между ними; они набегали одна на дру­гую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду.

Глухой шум, похожий по временам на скрип или отдаленный стон, явственно долетал до на­ших ушей.

Полюбовавшись несколько времени этим ве­личественным и страшным зрелищем, я воротил­ся к матери и долго, с жаром рассказывал ей все, что видел. Приехал отец из присутствия, и я принялся с новым жаром описывать ему, как прошла Белая, и рассказывал ему еще долее, чем матери, потому что он слушал меня как-то охот­нее.

С этого дня Белая сделалась постоянным пред­метом моих наблюдений. Река начала выступать из берегов и затоплять луговую сторону.

Каждый день картина изменялась, и наконец разлив воды, простиравшийся с лишком на во­семь верст, слился с облаками. Налево видне­лась необозримая водяная поверхность, чистая и гладкая, как стекло, а прямо против нашего дома вся она была точно усеяна иногда верхуш­ками дерев, а иногда до половины затопленны­ми огромными дубами, вязами и осокорями, вышина которых только тогда вполне обозначи­лась; они были похожи на маленькие, как будто плавающие островки.

Аксаков С.Т.

ПРОБУЖДЕНИЕ ПРИРОДЫ

 Пронских Ф.Е. И вновь весна. 2003

Наступила сильная оттепель. Снег быстро на­чал таять, и везде показалась вода. Приближе­ние весны в деревне производило на меня не­обыкновенное, раздражающее впечатление. Я чувствовал никогда не испытанное мною, осо­бого рода волнение. Много содействовали тому разговоры с отцом и Евсеичем, которые радова­лись весне, как охотники, как люди, выросшие в деревне и страстно любившие природу, хотя сами того хорошенько не понимали, не опреде­ляли себе и сказанных сейчас мною слов никог­да не употребляли. Находя во мне живое сочув­ствие, они с увлечением предавались удоволь­ствию рассказывать мне: как сначала обтают горы, как побегут с них ручьи, как спустят пруд, разольется полая вода, пойдет вверх по полоям (Полой — низкое место, заливаемое в половодье водой).

рыба, как начнут ловить ее вятелями и мордами (Вятель — приспособление для ловли рыбы: мешок или плетенка, натянутая на ивовый обруч; морда — лозовая плетенка), как прилетит летняя птица, запоют жаво­ронки, проснутся сурки и начнут свистать, сидя на задних лапках по своим сурчинам (Сурчинами называются в степи бугорки, насыпаемые сурками при рытье своих нор), как зазе­ленеют луга, оденется лес, кусты и зальются, защелкают в них соловьи...

Простые, но горячие слова западали мне глубо­ко в душу, потрясали какие-то неведомые стру­ны и пробуждали какие-то неизвестные томитель­ные и сладкие чувства.

Только нам троим, отцу, мне и Евсеичу, было не грустно и не скучно смотреть на почерневшие крыши и стены строений и голые сучья дерев, на мокреть и слякоть, на грязные сугробы снега, на лужи мутной воды, на серое небо, на туман сырого воздуха, на снег и дождь, то вместе, то попеременно падавшие из потемневших низких облаков.

Заключенный в доме, потому что в мокрую погоду меня и на крыльцо не выпускали, я тем не менее следил за каждым шагом весны. В каж­дой комнате, чуть ли не в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с од­ной стороны виднелась Челяевская гора, оголяв­шая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугу-руслана с противоположным берегом; из гости­ной виднелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе и множество сурчин по ней, которые с каждым днем освобождались от снега.

Шире, длиннее становились грязные прота­лины, полнее наливалось озеро в роще, и, про­ходя сквозь забор, уже показывалась вода меж­ду капустных гряд в нашем огороде.

Все замечалось мною точно и внимательно, и каждый шаг весны торжествовался, как победа!

С утра до вечера бегал я из комнаты в комна­ту, становясь на свои наблюдательные стороже­вые места. Чтение, письмо, игры с сестрой, даже разговоры с матерью — все вылетело у меня из головы.

О том, чего не мог видеть своими глазами, получал я беспрестанные известия от отца, Евсеича, из девичьей и лакейской. «Пруд посинел и надулся, ездить по нем опасно, мужик с возом провалился, подпруда подошла под водяные ко­леса, молоть уже нельзя, пора спускать воду; Антошкин овраг ночью прошел, да и Мордовс­кий напружился и почернел, скоро никуда нельзя будет проехать; дорожки начали проваливаться, в кухню не пройдешь. Мазан провалился с мис­кой щей и щи пролил, мостки снесло, вода зали­ла людскую баню» — вот что слышал я беспре­станно, и неравнодушно принимались все такие известия.

Грачи давно расхаживали по двору и начали вить гнезда в грачовой роще; скворцы и жаво­ронки тоже прилетели.

И вот стала появляться настоящая птица, дичь — по выражению охотников. Отец с восхи­щением рассказывал мне, что видел лебедей, так высоко летевших, что он едва мог разглядеть их, и что гуси потянулись большими станицами. Евсеич видел нырков и кряковых уток, опустив­шихся на пруд, видел диких голубей по гумнам, дроздов и пигалиц около родников...

Сколько волнений, сколько шумной радости!

Вода сильно прибыла. Немедленно спустили пруд — и без меня. Погода была слишком дур­на, и я не смел даже проситься. Рассказы отца отчасти удовлетворили моему любопытству.

С каждым днем известия становились чаще, важнее, возмутительнее! (То есть более волнующими). Наконец Евсеич с азар­том объявил, что «всякая птица валом валит, без перемежки!»

Переполнилась мера моего терпения. Невоз­можно стало для меня все это слышать и не ви­деть, и с помощью отца, слез и горячих убежде­ний выпросил я позволение у матери, одевшись тепло, потому что дул сырой и пронзительный ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом. Внутренняя дверь еще не была откупорена. Евсеич обнес меня кругом дома на руках, потому что везде была вода и грязь.

В самом деле, то происходило в воздухе, на земле и на воде, что представить себе нельзя, не видавши, и чего увидеть теперь уже невозможно в тех местах, о которых я говорю, потому что нет такого множества прилетной дичи.

Река выступила из берегов, подняла урёму (Урёма — лес и кусты, растущие около рек по мес­там, которые заливаются полой водой) на обеих сторонах и, захватив половину нашего сада, слилась с озером грачовой рощи. Все бере­га полоев были усыпаны всякого рода дичью; множество уток плавало по воде между верхуш­ками затопленных кустов, а между тем беспре­станно проносились большие и малые стаи раз­ной прилетной птицы: одни летели высоко, не останавливаясь, а другие — низко, часто опус­каясь на землю.

Одни стаи садились, другие поднимались, тре­тьи перелетывали с места на место: крик, писк, свист наполнял воздух. Не зная, какая это ле­тит или ходит птица, какое ее достоинство, ка­кая из них пищит или свистит, я был поражен, обезумлен таким зрелищем.

Отец и Евсеич, которые стояли возле меня, сами находились в большом волнении. Они указывали друг другу на птицу, называли ее по имени, отгадывая часто по голосу, потому что только ближнюю можно было различить и уз­нать по перу.

 - Шилохвостя, шилохвостя-то сколько! — говорил торопливо Евсеич. — Эки стаи! А кряковных-то! батюшки, видимо-невидимо!

 - А слышишь ли, — подхватывал мой отец, — ведь это степняги, кроншнепы залива­ются! Только больно высоко. А вот сивки игра­ют над озимями, точно... туча! Веретенников-то сколько! а турухтанов-то — я уже и не видывал таких стай!

Я слушал, смотрел и тогда ничего не пони­мал, что вокруг меня происходило: только серд­це то замирало, то стучало, как молотком.

Аксаков С.Т.

ПРИХОД ВЕСНЫ

Степанов А.С. Журавли летят. 1891

Началась та чудная пора, не всегда являющая­ся дружно, когда природа, пробудясь от сна, нач­нет жить полною, молодою, торопливою жизнью: когда все переходит в волнение, в движение, в звук, в цвет, в запах.

Ничего тогда не понимая, не разбирая, не оценивая, никакими именами не называя, я сам почуял в себе новую жизнь, сделался частью природы, и только в зрелом возрасте сознатель­ных воспоминаний об этом времени сознательно оценил всю его очаровательную прелесть, всю поэтическую красоту...

Ум и душа стали чем-то полны, какое-то дело легло на плеча, озабочивало меня, какое-то стремление овладело мной, хотя в действитель­ности я ничем не занимался, никуда не стремил­ся, не читал и не писал.

Но до чтения ли, до письма ли было тут, ког­да душистые черемухи зацветают, когда пучок на березах лопается, когда черные кусты сморо­дины опушаются беловатым пухом распускаю­щихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтова­того и белого цвета, когда полезут везде из зем­ли свернутые в трубочку травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рас­сыпаясь в своих журчащих, однообразных, за­мирающих в небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; ког­да божьи коровки и все букашки выползают на божий свет, крапивные и желтые бабочки замель­кают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движение, на земле шум, в воздухе трепет; ког­да и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влаж­ную атмосферу, полную жизненных начал...

А сколько было мне дела, сколько забот! Каж­дый день надо было раза два побывать в роще и осведомиться, как сидят на яйцах грачи; надо было послушать их докучных криков; надо было посмотреть, как развертываются листья на си­ренях и как выпускают они сизые кисти буду­щих цветов; как поселяются зорки и малиновки в смородинных и барбарисовых кустах; как му­равьиные кучи ожили, зашевелились; как мура­вьи показались сначала понемногу, а потом вы­сыпали наружу в бесчисленном множестве и при­нялись за свои работы; как ласточки начали мелькать и нырять под крыши строений в ста­рые свои гнезда; как клохтала наседка, оберегая крошечных цыпляток, и как коршуны кружи­лись, плавали над ними... О, много было дела и заботы мне!

Обветрел и загорел я, как цыган. Сестрица смеялась надо мной. Евсеич не мог надивиться, что я не гуляю как следует, не играю, не про­шусь на мельницу, а все хожу и стою на одних и тех же местах.

— Ну, чего, соколик, ты не видал тут? — го­ворил он.

Мать также не понимала моего состояния и с досадою на меня смотрела; отец сочувствовал мне больше. Он ходил со мной подглядывать за птич­ками в садовых кустах и рассказывал, что они завивают уже гнезда. Он ходил со мной и в грачовую рощу и очень сердился на грачей, что они сушат вершины берез, ломая ветви для устройства своих уродливых гнезд, даже грозился ра­зорить их.

Как был отец доволен, увидя в первый раз медуницу! Он научил меня легонько выдергивать лиловые цветки и сосать белые, сладкие их корешочки. И как он еще более обрадовался, ус­лышав издали, также в первый раз, пение вара­кушки.

— Ну, Сережа, — сказал он мне, — теперь все птички начнут петь: варакушка первая запе­вает. А вот когда оденутся кусты, то запоют наши соловьи, и еще веселее будет в Багрове!

Наконец пришло и это время: зазеленела тра­ва, распустились деревья, оделись кусты, запе­ли соловьи — и пели, не уставая, и день и ночь. Днем их пение не производило на меня особен­ного впечатления; я даже говорил, что и жаво­ронки поют не хуже; но поздно вечером или но­чью, когда все вокруг меня утихало, при свете потухающей зари, при блеске звезд соловьиное пение приводило меня в волнение, в восторг и сначала мешало спать.

Соловьев было так много, и ночью они, каза­лось, подлетали так близко к дому, что, при за­крытых ставнями окнах, свисты, раскаты и щел­канье их с двух сторон врывались с силою в нашу закупоренную спальню, потому что она углом выходила на загибавшуюся реку, прямо в кус­ты, полные соловьев. Мать посылала ночью пу­гать их. И тут только поверил я словам тетуш­ки, что соловьи не давали ей спать.

Источники:

https://www.liveinternet.ru/users/4373400/post293625237 - биография Аксакова С.Т.