Пришвинская осень: рассказы-миниатюры Пришвина М.М.

Пришвин Михаил Михайлович – о приметах Осени

               Михаил Михайлович Пришвин всей душой любил природу, он был тонким наблюдателем за превращениями природных явлений во все времена года, но описание осени у него пронизаны нежной печалью и грустинкой, и в то же время он замечает особую красоту осенней поры – ее росы, листопады, туманы, а в поведении птиц и зверей видит, как они готовятся к зимним холодам. Приглашаю вас, дорогой друг, в путешествие по пришвинской осени…
(Рассказы Пришвина проиллюстрированы замечательной художницей, тонкой и лиричной, - Сона Адалян. Она участвует в выставках книжных графиков, которые происходят осенью в ЦДХ в рамках Non/fiction, в выставках живописи. Рисует для журнала "Лунтик", издательства "Эгмонт". Сотрудничает с издательствами "Оникс", "Вентана Граф". Рисовала для издательства "Эксмо" серию книжек малышек про зверей, автор Л. Яхнин, и серию ростовых книг, автор Д. Снежинкина. Работала с издательством "Росмэн" и "Стрекоза" источник информации - http://www.illustratorsgallery.biz/illustrator/?ID=997&lang )

Сона Адалян. Дерево

Пришвин М.М.

ХРУСТАЛЬНЫЙ ДЕНЬ

Есть в осени первоначальной хрустальный день. Вот он и теперь. Тишина! Не шевелится ни один листок вверху, и только внизу на неслышном сквознячке трепещет на паутинке сухой листик. В этой хрустальной тишине деревья, и старые пни, и сухостойкие чудища ушли в себя, и их не было, но когда я вышел на полянку, они заметили меня и вышли из своего оцепенения.

Пришвин М.М.

ПОСЛЕДНИЕ ЦВЕТЫ

Опять морозная ночь. Утром на поле увидел группу уцелевших голубых колокольчиков,— на одном из них сидел шмель. Я сорвал колокольчик, шмель не слетел, стряхнул шмеля, он упал. Я положил его под горячий луч, он ожил, оправился и полетел. А на раковой шейке точно так же за ночь оцепенела красная стрекоза и на моих глазах оправилась под горячим лучом и полетела. И куз­нечики в огромном числе стали сыпаться из-под ног, а среди них были трескунки, взлетающие с треском вверх, голубые и ярко-красные.

Сона Адалян. Ветерок

Пришвин М.М.

ГЛАЗА ЗЕМЛИ

С утра до вечера дождь, ветер, холод. Слышал не раз от женщин, потерявших любимых людей, что глаза у че­ловека будто умирают иногда раньше сознания, слу­чается, умирающий даже и скажет: «что-то, милые мои, не вижу вас» — это значит, глаза умерли и в следующее мгновение, может быть, откажется повиноваться язык. Вот так и озеро у моих ног, в народных поверьях озера — это глаза земли, и тут вот уж я знаю там, наверное, — эти глаза раньше всего умирают и чувствуют умирание све­та, и в то время, когда в лесу только-только начинается красивая борьба за свет, когда кроны иных деревьев вспыхивают пламенем и, кажется, сами собою светятся, вода лежит как бы мертвая и веет от нее могилой с хо­лодными рыбами.

Дожди вовсе замучили хозяев. Стрижи давно улете­ли. Ласточки табунятся в полях. Было уже два мороза. Липы все пожелтели сверху и донизу. Картофель тоже почернел. Всюду постелили лен. Показался дупель. На­чались вечера...

Пришвин М.М.

Осеннее утро

Листик за листиком падают с липы на крышу, какой листик летит парашютиком, какой мотыльком, какой винтиком. А между тем мало-помалу день открывает глаза, и ветер с крыши поднимает все листья, и летят они к реке куда-то вместе с перелётными птичками. Тут стоишь себе на берегу, один, ладонь к сердцу приложишь и душой вместе с птичками и листьями куда-то летишь. И так-то бывает грустно, и так хорошо, и шепчешь тихонько: – Летите, летите!

Так долго день пробуждается, что когда солнце выйдет, у нас уже и обед. Мы радуемся хорошему теплому дню, но уже больше не ждем летящей паутинки бабьего лета: все разлетелись, и вот-вот журавли полетят, а там гуси, грачи – и всё кончится.

Сона Адалян. Полянка в лесу

Пришвин М.М.

ПОЛЯНКА В ЛЕСУ

Берёзки последнее своё золото ссыпают на ели и на уснувшие муравейники. Я иду по лесной тропе, и осенний лес мне становится как море, а полянка в лесу — как остров.

На этом острове стоит тесно несколько ёлок, под ними я сел отдохнуть.

У этих ёлок, оказывается, вся жизнь вверху. Там в богатстве шишек хозяйствует белка, птицы клесты и, наверно, ещё много неизвестных мне существ. Внизу же, под елями, мрачно, черно, и только видишь, как летит шелуха: это белка и клесты шелушат еловые шишки и достают себе из них вкусные семечки. Из такого семечка выросла когда-то и та высокая ель, под которой я сейчас сижу.

Это семечко занёс когда-то ветер, и оно упало под берёзой между её обнажёнными корнями.

Ёлочка стала расти, а берёза прикрывала её от ожогов солнца и морозов.

Теперь эта ель обогнала берёзу и стоит рядом с ней, вершинка к вершинке, со сплетёнными корнями.

Тихо я сижу под ёлкой на середине лесной поляны. Слышу, как шепчутся, падая, осенние листики.

Этот шелест падающих листьев будит спящих под деревьями зайцев, они встают и уходят куда-то из леса.

Вот один такой вышел из густых ёлок и остановился, увидев большую полянку.

Слушает заяц, встал на задние лапки, огля­делся: везде шелест, куда идти?

Не посмел идти прямо через поляну, а пошёл вокруг всей поляны, от берёзки к берёзке.

Кто боится чего-то в лесу, тот лучше не ходи, пока падают листы и шепчутся.

Слушает заяц, и всё ему кажется, будто кто-то шепчется сзади и крадётся.

Можно, конечно, и трусливому зайцу на­браться храбрости и не оглядываться, но тогда как бы ему не попасть в настоящую беду: под шум листьев за ним лисица крадётся; не оглянется храбрый заяц на шелест, а тут тебя под шумок и схватит рыжая кумушка.

Пришвин М.М.

УМЕРШЕЕ ОЗЕРО

Тихо в золотистых лесах, тепло, как летом, паутина легла на поля, сухая листва громко шумит под ногами, птицы далеко взлетают вне выстрела, русак пустил столб пыли на дороге. Я вышел рано из дому и головную боль свою уходил до того, что лишился способности думать. Мог я только следить за движениями собаки, держать ружье наготове да иногда поглядывать еще на стрелку компаса. Мало-помалу я захожу так далеко, что стрелка компаса смотрит не через мой дом, и так я вступаю в со­вершенно мне неведомый край. Долго я продирался че­рез густейшую заросль, и вдруг мне открылось в боль­ших дремучих золотых лесах совершенно круглое умер­шее озеро. Я сидел и смотрел в эти закрытые глаза земли.

Вечером почти вдруг перемена погоды: в лесу за сте­ной будто огромный самовар закипел, это дождь и ветер раздевают деревья. В эту ночь согласно всем моим при­метам и записям должен лететь гусь.

Пришвин М.М.

НА ВОРЕ ШАПКА ГОРИТ

Тихо в золоте, и везде па траве, как холсты, мороз настоящий, видимый, не тот, о котором хозяева говорят — морос, значит, холодная роса. Только в восемь утра этот настоящий видимый мороз обдался росой, и холсты под березами исчезли. Лист везде потек. Вдали ели и сосны прощаются с березами, а высокие осины — красной шап­кой над лесом, и мне почему-то из далекого детства вспо­минается тогда совсем непонятная поговорка: «На воре шапка горит».

А ласточки все еще здесь.

Сона Адалян. Цветная осень

Пришвин М.М.

ПТИЧИЙ СОН

Замерли от холода все пауки. Сети их сбило ветром и дождями. Но самые лучшие сети, на которые пауки не пожалели лучшего своего материала, остались невреди­мы в дни осеннего ненастья и продолжали ловить все, что только способно было двигаться в воздухе. Летали те­перь только листья, и так попался в паутину очень на­рядный, багровый, с каплями росы осиновый лист. Ветер качал его в невидимом гамаке. На мгновение выглянуло солнце, сверкнули алмазами капли росы на листе. Это мне бросилось в глаза и напомнило, что в эту осень мне, старому охотнику, непременно нужно познакомиться с жизнью глухарей в то время, как им самым большим ла­комством становится осиновый лист, и как не раз прихо­дилось слышать и читать, будто бы приблизительно за час до заката они прилетают на осины, клюют дотемна, засыпают на дереве и утром тоже немного клюют.

Я нашел их неожиданно возле маленькой вырубки в большом лесу. При переходе через ручей у меня чавк­нул сапог, и оттого с осины над самой моей головой сле­тела глухарка. Эта высокая осина стояла на самом краю вырубки среди бора, и их тут было немало вместе с бе­резами. Спор с соснами и елями за свет заставил под­няться их очень высоко. В нескольких шагах от края вырубки была лесная дорожка, разъезженная, черпая, но там, где стояла осина, листва ее ложилась на черное яр­ким, далеко видным бледно-желтым пятном; по этим пятнам было очень неудобно скрадывать, потому что глу­хари ведь должны быть теперь только на осинах. Выруб­ка была совсем свежая, последней зимы; поленницы дров, оставленные для вывоза следующей зимой, за лето потемнели и погрузились в молодую осиновую поросль с обычной яркой и очень крупной листвой. На старых же осинах листья почти совсем пожелтели. Я крался очень осторожно по дорожке от осины к осине. Шел мелкий дождь, и дул легкий ветер, листья осины трепетали, ше­лестели, капли тоже всюду тукали, и оттого невозможно было расслышать звук срываемых глухарями листов. Вдруг на вырубке из молодого осинника поднялся глу­харь и сел на крайнюю осину по ту сторону вырубки, в двухстах шагах от меня. Я долго следил за ним, как он часто щиплет листья и быстро их проглатывает. Случа­лось, когда ветер дунет порывом и вдруг все смолкнет, до меня долетал звук отрыва или разрыва листа глуха­рем. Я познакомился с этим звуком в лесу. Когда глухарь ощипал сук настолько, что ему нельзя было дотянуться до хороших листьев, он попробовал спрыгнуть на ветку пониже, но она была слишком тонка и согнулась, и глу­харь поехал ниже, крыльями удерживая себя от паде­ния. Вскоре я услышал такой же сильный треск и шум на моей стороне, а потом еще и понял, что везде вокруг меня наверху в осинах, спрятанных в хвойном лесу, сидят глу­хари. Я понял также, что днем все они гуляли по выруб­ке, может быть ловили каких-нибудь насекомых, глотали необходимые им камешки, а на ночь поднялись на осины, чтобы перед сном полакомиться своим любимым листом. Мало-помалу, как почти всегда у пас, западный ветер перед закатом стал затихать. Солнце вдруг все со всеми своими лучами бросилось в лес. Я продолжил ладонями свои ушные раковины и среди легкого трепета осиновых листьев расслышал звук отрыва листа, более глухой и резкий, чем гулкое падение капель. Тогда я осторожно поднялся и начал скрадывать. Это было не под весеннюю песню скакать, когда глухарь ничего не слышит, поручая всего себя песне, направляемой куда-то в зенит. Особен­но же трудно было перейти одну большую лужу, подо­стланную как будто густо осиновым листом, на самом же деле очень тинистую и топкую. Ступню нужно было выпрямлять в одну линию с ногой, как это у балерин, чтобы при вынимании грязь не чавкнула. И когда вы­нешь тихо ногу из грязи и капнет с нее в воду, кажется ужасно как громко. Между тем вот мышонок "бежит под листвой, и она разваливается после него, как борозда, с таким шумом, что если бы мне так, глухарь давно бы улетел. Верно, звук этот ему привычный, он знает, что мышь бежит, и не обращает внимания. И если сучок треснет под ногой у лисицы, то, наверное, он будет знать наверху, что это по своим делам крадется безопасная ему лисица. В лесу ведь все определено и связано рит­мически между собой. Но мало ли что не придет в голову человеку, чего-чего ему только не вздумается, и оттого все его шумы резко врываются в общую жизнь.

… солнце село, еще не­много, и стрелять нельзя. У меня сомнения не оставалось нисколько в том, что глухарь сидит с той стороны стоя­щей передо мной осины. Но обойти ее я бы не решился и все равно не успел бы. Что же делать? Было во всей жел­той кроне осины только одно узенькое окошечко па ту сторону в светлое небо, и вот это окошечко теперь то за­кроется, то откроется. Я понял,— это глухарь клюет, и это его голова закрывает, видна даже бородка этой глу­хариной головы. Мало кто умеет, как я, стрельнуть в са­мое мгновение первого понимания дела. Но как раз в это мгновение произошла перегрузка на невидимый сучок под ногой, он треснул, окошко открылось... И потом еще ху­же— почуяв опасность, глухарь стал хрюкать, ироде как бы ругаться на меня. А еще было: другой ближайший глухарь как раз в это время съехал с ветки и открылся мне совершенно. По дальности расстояния не мог я стрельнуть в него, но также не мог и сдвинуться с места: он бы непременно увидел. Я замер на одной ноге, другая, ступившая на сучок, осталась почти без опоры. А тут какие-то другие глухари прилетели ночевать и стали рассаживаться вокруг. Один из них стал цокать и ронять с высокой осины веточки, те самые, наискось срезанные, по которым мы безошибочно узнаем ночевку глухарей. Мало-помалу мой глухарь, однако, успокоился. По всей вероятности, он сидел с вытянутой шеей и посматривал в разные стороны. Скоро внизу у нас с мышонком, кото­рый все еще шелестел, стало совершенно темно. Исчез во мраке видимый мне глухарь. Полагаю, что все глухари уснули, спрятав под крылья свои бородатые головы. То­гда я поднял онемелую ногу, повернулся и с блаженством прислонил усталую спину к тому самому дереву, на котором спал теперь безмятежно потревоженный мною глухарь.

Нет слов передать, каким становится бор в темноте, когда знаешь, что у тебя над головою сидят, спят громад­ные птицы, последние реликты эпохи крупных существ. И спят-то не совсем даже спокойно, там шевельнулся, там почесался, там цокнул... Одному мне ночью не толь­ко не было страшно и жутко, напротив, как будто к го­довому празднику в гости приехал к родне. Только вот что: очень сыро было и холодно, а то бы тут же вместе с глухарями блаженно уснул. Вблизи где-то была лужа, и, вероятно, это туда с высоты огромных деревьев пооче­редно сучья роняли капли, высокие сучья были и низкие, большие капли были и малые. Когда я проникся этими звуками и понял их, то все стало музыкой прекраснейшей взамен той хорошей обыкновенной, которой когда-то я наслаждался. И вот, когда в диком лесу все ночное рас­положилось по мелодии капель, вдруг послышался ни с чем несообразный храп...

Это вышло не из страха, что-то ни с чем несообразное ворвалось в мой великий концерт, и я поспешил уйти из дикого леса, где кто-то безобразно храпит.

Когда я проходил по деревне, то везде храпели люди, животные, все было слышно на улице, на все это я обра­щал внимание после того лесного храпа. Дома у нас в кладовке диким храпом заливался Сережа, хозяйский сын, в чулане же Домна Ивановна со всей семьей. Но самое странное: я услышал среди храпа крупных живот­ных на дворе тончайший храп еще каких-то существ и открыл при свете электрического фонарика, что это гуси и куры храпели...

И даже во сне я не избавился от храпа. Мне, как это бывает иногда во сне, вспомнилось такое, что, казалось бы, никогда не вернется на свет. В эту ночь вернулись все мои старые птичьи сны...

И вдруг понял, что ведь это в лесу не кто другой, а глухарь храпел, и непременно же он! Я вскочил, поста­вил себе самовар, напился чаю, взял ружье и отправился в лес на старое место. К тому же самому дереву я при­слонился спиной и замер в ожидании рассвета. Теперь, после кур, гусей, мой слух разбирал отчетливо не только храп сидящего надо мной глухаря, но даже и соседнего.

Когда известная вестница зари пикнула и стало бе­леть, храп прекратился. Открылось и окошечко в моей осинке, по голова не показывалась. Вставало безоблач­ное утро, и очень быстро светлело. Соседний глухарь ше­вельнулся и тем открыл себя: я видел его всего хорошо. Он, проснувшись, голову свою на длинной шее бросил, как кулак, в одну сторону, в другую, потом вдруг рас­крыл весь хвост веером, как на току. Я слыхал от людей об осенних токах и подумал, не запоет ли он. Но нет, хвост собрался, опустился, и глухарь очень часто стал доставать листы. В это самое время, вероятно, мой глу­харь начал рвать, потому что вдруг я увидел в окошке его голову с бородкой.

Он был так отлично убит, что внизу совсем даже не шевельнулся, только лапами мог впиться крепко в кору осины,— вот и все! А стронутые им листья еще долго слетали. Теперь, раздумывая о храпе, я полагаю, что это дыхание большой птицы, выходящее из-под крыла, треп­лет звучно каким-нибудь перышком. А, впрочем, верно я даже не знаю, спят ли действительно глухари непре­менно с запрятанной под крылом головой. Я это с домаш­них птиц беру. Догадок и басен много, а действительная жизнь леса так еще мало понятна.

Сона Адалян. Птицы улетают

Пришвин М.М.

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Ночь была ясная, звездно-лунная. Сильный мороз. Утром все белое. Гуси пасутся на своих местах. Приба­вился новый караван, и всего стало летать с озера на поле штук двести. Тетерева до полудня были все на де­ревьях и бормотали. Потом небо закрылось, стало мозгло и холодно.

После обеда опять явилось солнце, и до вечера было прекрасно. Мы радовались нашим уцелевшим от общего разгрома двум золотым березкам. Ветер был, однако, се­верный, озеро лежало черное и свирепое. Прилетел целый караван лебедей. Слышал, что лебеди очень долго дер­жатся у нас, и когда уже так замерзнет, что останется только небольшая середка и уже обозы зимней дорогой едут прямой дорогой по льду, слышно бывает ночью во тьме в тишине, как там на середине где-то густо разговаривают, думаешь — люди, а то лебеди на незамерзшей середочке между собой…

Пришвин М.М.

БЕЛКИ

При первом рассвете выходим по одному в разные стороны в ельник за белками. Небо тяжелое и такое низкое, что, кажется, вот только на елках и держится. Мно­гие зеленые верхушки совсем рыжие от множества ши­шек, а если урожай их велик, значит и белок много.

В той группе елей, куда я смотрю, есть такие, что вот как будто кто их гребешком расчесал сверху донизу, а есть кудрявые, есть молодые со смолкой, а то старые с серо-зелеными бородками (лишайники). Одно старое де­рево снизу почти умерло, и на каждой веточке висит длинная серо-зеленая борода, но на вершине плодов можно собрать целый амбар. Вот одна веточка на нем дрогнула. Белка, однако, заметила меня и замерла. Ста­рое дерево, под которым мне пришлось дожидаться, с од­ной стороны внизу обгорело и стоит в широкой круглой яме, как в блюде. Я раскопал прелые листья, напавшие в блюдо с соседних берез, и открылась черная, покрытая пеплом земля. По этому признаку и до тому, что нижняя часть ствола обгорела, я разгадал происхождение блюда. Прошлый год в этом лесу охотник шел зимой по следу куницы. Вероятно, она шла верхом, прыгая с дерева на дерево, оставляя на снежных ветках следы, роняя посорку. Преследование дорогого зверька увлекло, сумерки застали охотника в лесу, пришлось ночевать. Под тем деревом, где я теперь стою, жил огромный муравейник, быть может самое большое муравьиное государство в этом лесу. Охотник очистил его от снега, поджег, все го­сударство сгорело, и остался горячий пепел. Человек улегся на теплое место, закрылся курткой, поверх завалил себя пеплом, уснул, а на рассвете дальше пошел за куницей. Весной в то блюдо, где был муравейник, нали­лась вода. Осенью лист соседних берез завалил его, свер­ху белка насыпала много шелухи от шишек, и вот теперь я пришел за пушниной.

Мне очень захотелось использовать время, ожидал белку, и написать себе что-нибудь и книжечку об этом муравейнике. Совершенно тихо, очень медленным движе­нием руки я вынимаю из сумки книжку и карандаш. Пи­шу я, что муравейник этот был огромным государством, как в нашем человеческом мире Китай. И только напи­салось «Китай», прямо как раз в книжку падает сверху шелушка от шишки. Догадываюсь, что наверху как рал надо мной сидит белка с еловой шишкой. Она затаилась, когда я пришел, но теперь ее мучит любопытство, живой я, или совсем остановился, как дерево, и ей уже не опа­сен. Быть может, даже она нарочно для пробы пустила на меня шелушку, подождала немного и другую пустила и третью. Ее мучит любопытство, она больше теперь, пока не выяснит, никуда не уйдет. Я продолжаю писать о ве­ликом государстве муравьев, созданном великим му­равьиным трудом: что вот пришел великан и, чтобы пере­ночевать, истратил все государство. В это время белка бросила целую шишку и чуть не выбила у меня книжку из рук. Уголком глаза я вижу, как она осторожно спус­кается с сучка на сучок, ближе, ближе и нот прямо из-за спины поверх плеча моек» смотрит, дурочка, в мои стро­ки о великане, истратившем для ночевки п лесу муравьи­ное государство.

Вот раз тоже было, я выстрелил по белке, и сразу с трех соседних елей упало по шишке. Нетрудно было догадаться, что на каждой из этих елей сидело по белке и, когда я выстрелил, все выпустили из лапок своих по шишке и тем себя выдали. Так мы в «ПОДМОСКОВНОЙ тай­ге» ходим за белками в ноябре до одиннадцати дня и от двух до вечера: в эти часы белки шелушат шишки на елках, качают веточки, роняют посорку, в поисках луч­шей пищи перебегают от дерева к дереву. С одиннадцати до двух мы не ходим, в это время белка сидит на сучке в большой густоте и умывается лапками.

Сона Адалян. Рябинки

Пришвин М.М.

Рябина краснеет

Утро малоросистое. Вовсе нет паутин на вырубках. Очень тихо. Слышно желну, сойку, дрозда. Рябина очень краснеет, березки начинают желтеть. Над скошенной травой изредка перелетают белые, чуть побольше моли, бабочки.

Пришвин М.М.

БАРСУК

Прошлый год в это время земля была уже белая, те­перь осень перестоялась, и по черной земле далеко за­метные ходят и ложатся белые зайцы: вот кому теперь плохо! Но чего бояться серому барсуку? Мне кажется, барсуки еще ходят. Какие теперь они жирные! Пробую постеречь у норы. В это мрачное время в еловом лесу не сразу доберешься до той тишины, где нет нашей комнат­ной расценки мрачных и веселых сезонов, а неизменно движется все и в этом неустанном движении находит свой смысл и отраду. Этот яр, где живут барсуки, до того крут, что, взбираясь туда, часто приходится на песке остав­лять свою пятерню рядом с барсучьей. У ствола старой ели я сажусь и сквозь нижнюю еловую лапину слежу за главной норой. Белочка, обкладывая мохом на зиму свое гнездо, обронила посорку, и вот тут началась та самая тишина, слушая которую, охотник может, не скучая, ча­сами сидеть у норы барсука.

Под этим тяжелым небом, подпертым частыми елка­ми, нет ни малейших намеков на движение солнца, но ко­гда солнце садится, барсук это знает в своей темной норе и, немного спустя, с большой осторожностью пробует выйти на свою ночную охоту. Не раз, высунув нос, он фыркнет и спрячется и вдруг с необычайной живостью выскочит, и охотник не успеет моргнуть. Гораздо лучше садиться перед рассветом, когда барсук возвращается,— тогда он просто идет и далеко шелестит. Но теперь по времени надо бы лежать барсуку в зимней спячке, теперь не каждый день он выходит, и жалко ночь напрасно си­деть и потом днем отсыпаться.

Не в кресле сидишь, ноги стали, как неживые, но бар­сук вдруг высунул нос, и все стало лучше, чем в кресле. Чуть показал нос и в тот же миг спрятался. Через полча­са еще показал, подумал и скрылся вовсе в норе...

Да так вот и не вышел... А я еще не успел дойти к лес­нику, полетели белые мухи. Неужели барсук, только высунув нос из поры, это почуял?

Сона Адалян. Вороны мокнут

Пришвин М.М.

ТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА

Утренняя луна. Восток закрыт. Все-таки, наконец, из-под одеяла показывается полоска зари, а возле луны остаются голубые поляны.

Озеро как будто было покрыто льдинами, так странно и сердито разрушались туманы. Кричали деревенские петухи и лебеди.

Я плохой музыкант, но мне думается, у лебедей верх­няя октава журавлиная — тот самый их крик, которым они по утрам на болотах как будто вызывают свет, а ниж­няя октава гусиная, баском-говорком.

Не знаю, наверно, от луны или от зари на голубых полянках вверху я, наконец, заметил грачей, и потом ско­ро оказалось, все небо было ими покрыто — грачами и галками: грачи маневрировали перед отлетом, галки по своему обыкновению их провожали. Где бы это узнать, почему галки всегда провожают грачей? Было время, ко­гда я думал, что все на свете известно и только я, горе­мыка, ничего не знаю, а потом оказалось, что в живой природе ученые часто не знают даже самого простого.

Поняв это, я стал в таких случаях всегда сам что-ни­будь сочинять. Так вот о галках думаю, что птичья душа, как волна: в их быту какой-нибудь толчок передается из рода в род, как волна волне передает удар камня, бро­шенного в воду. Вот, может быть, при первом толчке гра­чи и галки собирались было вместе лететь, но грачи уле­тели, а галки раздумали. И так до сих пор из рода в род они повторяют одно и то же: соберутся вместе лететь и вернутся назад, когда проводят грачей.

Но может быть и еще проще: так недавно еще мы узнали, что некоторые из наших ворон являются перелет­ными. Почему же и некоторые из галок не могут улетать вместе с грачами?..

Пришвин М.М.

БЕЛЯК

Прямой мокрый снег всю ночь в лесу наседал на сучки, обрывался, падал, шелестел. Шорох выгнал белого зайца из леса, и он, наверно, смекнул, что к утру черное поле сделается белым и ему, совершенно белому, можно спокойно лежать. И он лег на поле недалеко от леса, а недалеко от него, тоже как заяц, лежал выветренный за лето и побеленный солнечными лучами череп лошади. К рассвету все поле было покрыто, и в белой безмерности исчезли и белый заяц и белый череп.

Мы чуть-чуть запоздали, и, когда пустили гончую, сле­ды уже начали расплываться. Когда Осман начал разби­рать жировку, все-таки можно было с трудом отличать форму лапы русака от беляка: он шел по русаку. Но не успел Осман выпрямить след, как все совершенно растая­ло на белой тропе, а на черной потом не оставалось ни вида, ни запаха. Мы махнули рукой па охоту и стали опушкой леса возвращаться домой.

 - Посмотри в бинокль,— сказал я товарищу,— что это белеется там, на черном поле и так ярко.

 - Череп лошади, голова,— ответил он.

Я взял у него бинокль и тоже увидел череп.

 — Там что-то еще белеет,— сказал товарищ,— смотри полевей.

Я посмотрел туда, и там, тоже как черен, ярко-белый, лежал заяц, и в призматический бинокль можно даже было видеть на белом черные глазки. Он был в отчаянном положении: лежать — это быть всем на виду, бе­жать — оставлять на мягкой мокрой земле печатный след для собаки...

Сона Адалян. Караван

Пришвин М.М.

ТУМАН

Звездная и на редкость теплая ночь. В предрассвет­ный час я вышел на крыльцо, и слышно мне было — толь­ко одна капля упала с крыши на землю. При первом све­те заворошились туманы, и мы очутились на берегу бес­крайнего моря.

Драгоценное и самое таинственное время от первого света до восхода, когда только обозначаются узоры совер­шенно безлиственных деревьев: березки были расчесаны вниз, клен и осина — вверх. Я был свидетелем рождения мороза, как он подсушил и подбелил старую, рыжую тра­ву, позатянул лужицы тончайшим стеклышком.

При восходе солнца в облаках показалось строение того берега и повисло высоко в воздухе. В солнечных лучах явилось, наконец, из тумана и озеро. В просвеченном тумане все казалось сильно увеличенным, длинный ряд крякв был фронтом наступающей армии, а группа лебе­дей была, как сказочный, выходящий из воды белокамен­ный город.

Показался один летящий с ночевки тетерев и, несом­ненно, по важному делу и не случайно, потому что с дру­гой стороны тоже летел и в том же направлении, и еще, и еще... Когда я пришел туда, к озерному болоту, там со­бралась уже большая стая, немногие сидели на дереве, большинство бегало по кочкам, подпрыгивало, токовало совершенно так же, как и весной.

Только по очень ярко зеленеющей озими можно было различить такой день, от ранневесеннего, а еще, может быть, и по себе, что не бродит внутри тебя весеннее вино и радость не колет: радость теперь спокойная, как бывает, когда что-нибудь отболит, радуешься, что отболело, и грустно одумаешься: да ведь это же не боль, это сама жизнь прошла...

Во время этого большого зазимка озеро было совер­шенно черное в ледяном кольце, и каждый день кольцо сжимало все сильней и сильней черную воду в белых бе­регах. Теперь распалось кольцо, освобожденная вода сверкала, радовалась. С гор неслись потоки, шумели, как весной. По когда солнце закрылось облаками, то оказа­лось, что только благодаря его лучам видима была и во­да, и фронт крякв, и город лебедей. Туман все снова закрыл, исчезло даже самое озеро, и почему-то осталось лишь высоко висящее в воздухе строение другого берега.

Пришвин М.М.

ИВАН-ДА-МАРЬЯ

Поздней осенью бывает иногда совсем как ранней вес­ной: там белый снег, там черпая земля. Только весной из проталин пахнет землей, а осенью снегом. Так непремен­но бывает: мы привыкаем к снегу зимой, а весной нам пахнет земля, а летом принюхаемся к земле, и поздней осенью пахнет нам снегом.

Редко бывает, проглянет солнце на какой-нибудь час, но зато какая же это радость! Тогда большое удовольст­вие доставляет нам какой-нибудь десяток уже замерз­ших, но уцелевших от бурь листьев на иве или очень ма­ленький голубой цветок под ногой.

Наклоняюсь к голубому цветку и с удивлением узнаю в нем Ивана: это один Иван остался от прежнего двой­ного цветка, всем известного Ивана-да-Марьи.

По правде говоря, Иван не настоящий цветок. Он сло­жен из очень мелких кудрявых листков, и только цвет его фиолетовый, за то его и называют цветком. Настоя­щий цветок с пестиками и тычинками только желтая Марья. Это от Марьи упали на эту осеннюю землю семе­на, чтобы в новом году опять покрыть землю Иванами и Марьями. Дело Марьи много труднее, вот, верно, по­тому она и опала раньше Ивана.

Но мне нравится, что Иван перенес морозы и даже заголубел. Провожая глазами голубой цветок поздней осени, я говорю потихоньку:

— Иван, Иван, где теперь твоя Марья?

Пришвин М.М.

Осень

В деревне овинный дух. На утренней заре весело стучат гуськи — дубовые носки. Гриб лезет и лезет.

Пришвин М.М.

О мудрости

Слова мудрости, как осенние листья, падают без вся­ких усилий.

Сона Адалян. Последние листья

Пришвин М.М.

ОСЕННИЕ ЛИСТИКИ

Перед самым восходом солнца на поляну ложится первый мороз.

Притаиться, подождать у края — что там делается на лесной поляне!

В полумраке рассвета приходят невидимые лесные существа и потом начинают по всей по­ляне расстилать белые холсты.

Первые же лучи солнца, являясь, убирают холсты, и остаётся на белом зелёное место. Мало-помалу белое всё растает, и только в тени деревь­ев и кочек долго ещё сохраняются беленькие клинышки.

На голубом небе между золотыми деревьями не поймёшь, что творится: уносит ветер листы или стайками собрались мелкие птички и несут­ся в тёплые далёкие края.

Ветер — заботливый хозяин. За лето везде побывает, и у него даже в самых густых местах не остаётся ни одного незнакомого листика.

А вот осень пришла — и заботливый хозяин убирает свой урожай.

Листья, падая, шепчутся, прощаясь навек. У них ведь так всегда: раз ты оторвался от родимого царства, то и прощайся, погиб.

Пришвин М.М.

Листопад

Вот из густых елок вышел под березу заяц и остано­вился, увидя большую поляну. Не посмел прямо идти на ту сторону и пошел кругом всей поляны от березки к березке. Вот он остановился, прислушался... Кто боится чего-то в лесу, то лучше не ходи, пока падают листья и шепчутся. Слушает заяц: все ему кажется, будто кто-то шепчется сзади и крадется. Можно, конечно, и трусли­вому зайцу набраться храбрости и не оглядываться, но тут бывает другое: ты не побоялся, не поддался обману падающих листьев, а как раз вот тут кто-то воспользо­вался и тебя сзади под шумок схватил в зубы.

Сона Адалян. Осенний пожар

Пришвин М.М.

Осень

Ехал сюда — рожь начинала желтеть. Теперь уез­жаю обратно — эту рожь люди едят, и новая опять зеле­неет. Тогда деревья в лесу сливались в одну зеленую массу, теперь каждое является само собой. И такая уж осень всегда. Она раздевает массу деревьев не сразу, ка­ждому дает немного времени побыть и покрасоваться отдельно.

Пришвин М.М.

Роса

С полей, с лугов, с вод поднялись туманы и растаяли в небесной лазури, но в лесу туманы застряли надолго. Солнце поднимается выше, лучи сквозь лесной туман проникают в глубину чащи, и на них там, в чаще, можно смотреть прямо и даже считать и фотографировать.

Зеленые дорожки в лесу все будто курятся, туман вез­де поднимается, вода пузырьками садится на листья, на хвоинки елок, на паучиные сети, на телеграфную прово­локу. И по мере того, как поднимается солнце и разогре­вается воздух, капли на телеграфной проволоке начина­ют сливаться одна с другой и редеть. Наверное, то же са­мое делается и на деревьях: там тоже сливаются капли.

И когда, наконец, солнце стало порядочно греть на те­леграфной проволоке, большие радужные капли начали падать на землю. И то же самое в лесу хвойном и листвен­ном — не дождь пошел, а как будто пролились радостные слезы. В особенности трепетно-радостна была осина, ко­гда упавшая сверху одна капля приводила в движенье чуткий лист, и так все ниже, все сильнее вся осина, в пол­ном безветрии сверкая, дрожала от падающей капели.

В это время и некоторые высоконастороженные сети пауков пообсохли, и пауки стали подтягивать свои сиг­нальные нити. Застучал дятел по елке, заклевал дрозд на рябине.

Сона Адалян. Прощайте, птицы

Пришвин М.М.

Осинкам холодно

В солнечный день осенью на опушке елового леса собра­лись молодые разноцветные осинки густо одна к одной, как будто им там, в еловом лесу, стало холодно и они вышли пог­реться на опушку, как у нас в деревнях люди выходят и сидят на завалинках.

Пришвин М.М.

Осенняя роска

Заосеняло. Мухи стучат в потолок. Воробьи табунят­ся. Грачи — на убранных полях. Сороки семьями пасут­ся на дорогах. Роски холодные, серые. Иная росинка в пазухе листа весь день просверкает...

Пришвин М.М.

Всходы

Двойное небо, когда облака шли в разные стороны, кончилось дождем на два дня, и дождь кончился ледянистыми облаками. Но солнце засияло поутру, не обра­щая внимания на этот заговор неба, и я поспешил идти на охоту с камерой. Выходила из-под земли посеянная рожь солдатиками; каждый из этих солдатиков был в красном до самой земли, а штык зеленый, и на каждом штыку висела громадная, в брусничину, капля, свер­кавшая на солнце то прямо, как солнце, то радужно, как алмаз. Когда я прикинул к глазу визирку камеры и мне явилась картина войска в красных рубашках с зе­леными ружьями и сверкающими у каждого солдатика отдельными солнцами, — восторг мой был безмерный. Не обращая никакого внимания на грязь, я улегся на живот и пробовал на разные лады снять эти всходы.

Нет, оказалось, моими средствами нельзя было снять: ведь красные рубашки солдатиков непременно должны были выйти темными и слиться с землей, а брусничины росы при большой диафрагме выйдут только передние, если же сильно задиафрагмировать и поставить на по­стоянный фокус, то они выйдут слишком мелкими. Не все возьмешь камерой, но не будь камеры, не лег бы я в грязь и на живот и не заметил бы, что всходящие ржинки похожи на красных солдатиков с зелеными ружьями.

Пришвин М.М.

Осенний рассвет

Есть осенние одуванчики, они много меньше летних, и крепче их, и не по одному сидят на ножке, а часто штук по десяти. Я снимал их. Стрекозы все привесились и уснули. Еще много снимал белое солнце, которое ныряло в облаках, то показываясь, то исчезая.

Никогда не надо упускать случая снимать в лесу рез­кий луч света. Хорошо бы добиться, чтобы выходила на снимке сказка росы. На фоне бересты снимал плаунки в два и в три рожка, те самые, на которых бывает извест­ная «мучка-плывучка».

И так во все это росистое утро радость прыгала во мне и не смущала печаль человеческая. Чего мне и вправ­ду смущаться, если так рано, что все горюны еще спят. Когда же они проснутся и загорюют, обсохнет роса, и тогда я еще успею печаль их принять к сердцу. Горюны всего мира, не упрекайте меня!

Сона Адалян. Осенний ветер

Пришвин М.М.

Ветреный день

Этот свежий осенний ветер умеет нежно разговари­вать с охотником, как сами охотники часто болтают ме­жду собой от избытка радостных ожиданий. Можно го­ворить и можно молчать: разговор и молчанье легкие у охотника. Бывает, охотник оживленно что-то рассказы­вает, но вдруг мелькнуло что-нибудь в воздухе, охотник посмотрел туда и потом: «А о чем я рассказывал?» Не вспомнилось, и — ничего: можно что-нибудь другое на­чать. Так и ветер охотничий осенью постоянно шепчет о чем-то и, не досказав одно, переходит к другому: вот до­неслось бормотанье молодого тетерева и перестало, кри­чат журавли...

Начало осени

Сегодня на рассвете одна пышная береза выступила из леса на поляну, как в кринолине, и другая, робкая, худенькая, роняла лист за листком на темную елку. Вслед за этим, пока рассветало больше и больше, раз­ные деревья мне стали показываться по-разному. Это всегда бывает в начале осени, когда после пышного и общего всем лета начинается большая перемена и дере­вья все по-разному начинают переживать листопад.

Так ведь и у людей: на радости все похожи друг на друга, и только от горя, в борьбе за лучшее, все начина­ют выступать лично. Если смотреть по-человечески, то осенью лес изображает нам рождение личности.

А как же иначе смотреть? Это мелькнувшее сравне­ние настроило меня очень радостно, и весь я собрался и с родственным вниманием оглянулся вокруг себя. Вот кочка, расчесанная лапками тетеревей. Раньше, быва­ло, непременно в ямке такой кочки находишь перышко тетерева или глухаря, и если оно рябое, то знаешь, что копалась самка, если черное — петух. Теперь в ямках расчесанных кочек лежат не перышки птиц, а опавшие желтые листики. А то вот старая-престарая сыроежка, огромная, как тарелка, вся красная, и края от старости завернулись вверх, и в это блюдо налилась вода, и в блюде плавает желтый листик березы.

Пришвин М.М.

ВЛАСТЬ КРАСОТЫ

Художник Борис Иванович в тумане подкрался к ле­бедям близко, стал целиться, но, подумав, что мелкой дробью по головам больше убьешь, раскрыл ружье, вы­нул картечь, вложил утиную дробь. И только бы стрель­нуть, стало казаться, что не в лебедя, а в человека стре­ляешь. Опустив ружье, он долго любовался, потом тихо­нечко пятился, пятился и отошел так, что лебеди вовсе и не знали страшной опасности.

Приходилось слышать, будто лебедь не добрая птица, не терпит возле себя гусей, уток, часто их убивает. Прав­да ли? Впрочем, если и правда, это ничему не мешает в нашем поэтическом представлении девушки, обращенной в лебедя: это власть красоты.

Сона Адалян. Оголенный лес

Пришвин М.М.

Парашют

В такой тишине, когда без кузнечиков в траве в сво­их собственных ушах пели кузнечики, с березы, затер­той высокими елями, слетел медленно вниз желтый листик. Он слетел в такой тишине, когда и осиновый листик не шевелился. Казалось, движенье листика при­влекло внимание всех, и все ели, березы и сосны со все­ми листиками, сучками, хвоинками и даже кусты, даже трава под кустами дивились и спрашивали: «Как мог в такой тишине стронуться с места и двигаться листик?» И, повинуясь всеобщей просьбе узнать, сам ли собой сдвинулся листик, я пошел к нему и узнал. Нет, не сам собой сдвинулся листик: это паук, желая спуститься, отяжелил его и сделал своим парашютом: на этом лис­тике опустился небольшой паучишко.

Пришвин М.М.

Заводь

Среди обгорелых от лесного пожара в прошлом году де­ревьев сохранилась одна небольшая осинка на самом краю высокого яра, против нашей Казенной заводи. Возле этой осинки летом стог поставили, и теперь осенью от времени он стал желтым, а осинка ярко-красной, пылающей. Дале­ко видишь этот стог и осинку и узнаешь нашу заводь, где сомов столько же, сколько в большом городе жителей, где по утрам шелеспер, страшный хищник, выбрасывается на стаю рыбок и так хлещет хвостом по воде, что рыбки пере­вертываются вверх брюхом, и хищник их поедает.

Мелкой рыбицы (мальков) так много в воде, что от удара весла впереди часто выскакивает наверх целая стайка, будто кто-то ее вверх подбросил. На удочку ры­ба уже плохо берется, а сомы по ночам идут на лягушку, только лягушек в этом году по случаю сухмени очень мало, так же мало и пауков, и этими красными осенни­ми днями в лесу вовсе нет паутины.

Несмотря на морозы, на Кубре еще встречаются цве­тущие лилии, а маленьких мелких цветочков, похожих на землянику, на воде целые поляны, как белые скатер­ти. Лилии белые лежали на блюдах зеленых, и грациоз­ные ножки их в чистой воде так глубоко виднелись, что если достать их, смериться, то, пожалуй, нас и двух на них не хватило бы.

Сона Адалян. Первые снежинки

Пришвин М.М.

ПЕРВЫЙ ЗАЗИМОК

Ночь тихая, лунная, прихватил мороз, и на первом рассвете выпал зазимок. По голым деревьям бегали бел­ки. Вдали как будто токовал тетерев, я уже хотел было его скрадывать, как вдруг разобрал: не тетерев это токо­вал, а по ветру с далекого шоссе так доносился ко мне тележный кат.

День пестрый, то ярко солнце осветит, то снег летит. В десятом часу утра на болотах еще оставался тонкий слой льда, на пнях самые белые скатерти и на белом красные листики осины лежат, как кровавые блюдца. Поднялся гаршнеп в болоте и скрылся в метели.

Гуси пасутся. В полумраке стою неподвижно лицом к вечерней заре. Были слышны крики пролетающих гу­сей, мелькнула стайка чирков и еще каких-то больших уток. Каждый раз явление птиц так волновало меня, что я бросал свою мысль и потом с трудом опять находил ее. Эта мысль была о том, что вот как отлично это придума­но— устроить нам жизнь каждому из нас так, чтобы не очень долго жилось, и нельзя никак успеть все захватить самому, все без остатка, отчего каждому из нас и пред­ставляется мир бесконечным в своем разнообразии.

Пришвин М.М.

Первый мороз

Ночь прошла под большой чистой луной, и к утру лег первый мороз. Все было седое, но лужи не замерза­ли. Когда явилось солнце и разогрело, то деревья и тра­вы обдались такой сильной росой, такими светящимися узорами глянули из темного леса ветки елей, что на эту отделку не хватило бы алмазов всей нашей земли.

Особенно хороша была сверкающая сверху донизу ко­ролева — сосна. Молодой собакой прыгала в груди моей радость.

Сона Адалян. Пороша

Пришвин М.М.

Быстрик

Вот полянка, где между двумя ручьями я недавно бе­лые грибы собирал. Теперь она вся белая: каждый пень накрыт белой скатертью, и даже красная рябина моро­зом напудрена. Большой и спокойный ручей замерз, а маленький быстрик все еще бьется.

Пришвин М.М.

Поздняя осень

Осень длится, как узкий путь с крутыми заворотами. То мороз, то дождь, и вдруг снег, как зимой, метель белая с во­ем, и опять солнце, опять тепло и зеленеет. Вдали, в самом конце, березка стоит с золотыми листиками: как обмерз­ла, так и осталась, и больше уже ветер с нее не может со­рвать последних листов, — все, что можно было, сорвал.

Самая поздняя осень — это когда от морозов рябина сморщится и станет, как говорят, «сладкой». В это вре­мя самая поздняя осень до того сходится близко с самой ранней весной, что по себе только и узнаешь отличие дня осеннего и весеннего — осенью думается: «Вот пе­реживу эту зиму и еще одной весне обрадуюсь».

Тогда думаешь, что и все так в жизни непременно должно быть: надо поморить себя, натрудить, и после то­го можно и радоваться чему-нибудь. Вспомнилась бас­ня «Стрекоза и муравей» и суровая речь муравья: «Ты все пела — это дело, так поди же попляши». А ранней весной точно в такой же день ждешь радости без всяких заслуг; придет весна, ты оживешь в ней и полетишь, как стрекоза, вовсе не раздумывая о муравье.

Пришвин М.М.

Звездная пороша

Вчера вечером порошило из ничего, как будто это со звезд падали снежинки и сверкали внизу при электри­честве, как звезды. К утру из этого сложилась порошка.

Источники:

Пришвин М.М. Календарь природы./ М.М. Пришвин. – Минск: Ураджай, 1977. – 240с.

Пришвин М.М. Лесная капель./ М.М. Пришвин; сост. Л.А. Рязанова, Я.З. Гришина. – М.: Эксмо, 2008. – 576 с.