Подвиг любви. Хендрикье Стоффельс – ангел - хранитель

Подвиг любви. Хендрикье Стоффельс – ангел - хранитель великого художника Рембранта

Автор текста: Петрочук О.

Источник: Петрочук О. Подвиг любви (Рембрант)./ О. Петрочук // Юный художник. – 1991. - № 9. – с.12-16

Рембрандт ван Рейн. Святое семейство. 1645 г. холст, масло. Санкт-Петербург. Гос. Эрмитаж. Поступил в 1772 г. Приобретен из собрания барона Л.А. Кроза де Тьера в Париже. https://www.hermitagemuseum.org/wps/portal/hermitage/digital-collection

В 1642 году процветающий живописец Рембрандт Харменс ван Рейн лишился любимой жены Саскии, дочери бургомистра из бо­гатого фрисландского рода, же­нитьба на которой в свое время до­ставила ему самую избранную клиентуру столицы Голландии.

В картине «Святое семейство» взамен громогласности красок и бравурности эмоций популярного «Автопортрета с Саскией на коле­нях» воцарилась сдержанность по­лутонов, полутень и благоговей­ная тишина. В колыбельке мла­денца Иисуса узнается маленький сын художника Титус, но Мария, заботливо склоненная над ним,— уже не подобие резвой Саскии. Белокурую жену художника сменила сильная, смуглая де­вушка крестьянского вида, чарую­щая не хрупкостью облика, а про­никновенностью выражения.

Еще примечательней другое: в знаме­нитой эрмитажной «Данае», поме­ченной 1636 годом и, значит, вро­де бы написанной с Саскии, тем­новолосая крупная голова героини по типу значительно ближе Марии из «Святого семейства», написан­ного десять лет спустя. Загадка создания «Данаи» породила во­круг этого шедевра Рембрандта дискуссии, длившиеся более ста лет, пока современная рентгено­грамма не выявила истину.

Как ни ищи — нет аналогов потрясенному облику Данаи в «светлом» рембрандтовском пери­оде 30-х годов, в царстве Саскии, зато множество их — в портре­тах и картинах «темнеющих» 40-х и «темных» 50-х годов. А все это оттого, что картина писалась... дважды.

Рембрандт ван Рейн. Спящая Хендрикье. Размывка кистью, бистр. Около 1655—1656. Британский музей, Лондон.

«Светлая» и «темная» модели Рембрандта контрастны, как день и ночь, как ухищрения светской моды и естественная грация. До­статочно сопоставить узкие, за­ботливо стянутые в талии яркие наряды Саскии с их пышной от­делкой и множеством мелких, дро­бящихся складок — и спокойно окрашенные, чаще темные, широ­кие, по-домашнему, по существу, бесформенные одеяния новой модели Хендрикье Стоффельс, похо­жие на затрапез хозяйки, а еще больше на халат натурщицы, нас­пех накинутый в промежутке меж­ду позированием для очередной обнаженной. Светская дама и слу­жанка — натурщица. Первым художники обычно по-рыцарски служат, вторые — крайне полезны в работе им самим.

Рембрандт ван Рейн. Портрет Саскии с цветком. 1641г, дерево, масло, 98,5 x 82,5 см. Картинная галерея, Дрезден, Германия. http://www.artniderland.ru/g-rembrandt/41saskia.php

Саския самоупоенно играла се­бя самое под именем библейских «Сусанн» и «Вирсавий». Хендри­кье из Рансдорпа с редкой са­моотдачей вживается в жизнен­ную драму новой рембрандтовской «Вирсавий», очарование кото­рой — в полном отсутствии само­любования. Хотя маленькая голов­ка и слабая шея Саскии еле удер­живали невероятное изобилие драгоценных уборов, влюбленный мастер ухищряется вместить в уз­кое пространство ее плеч и груди содержимое целой ювелирной лав­ки. Но минимум украшений мы ви­дим на первых портретах ее несуетной преемницы. Позднее они ис­чезают совсем. Хендрикье словно бы всем украшениям на свете предпочитает скромное обручаль­ное кольцо, которое ввиду «неза­конности» брака с художником носила не на пальце, а на шее, что можно видеть в наиболее пси­хологически полном ее изображе­нии — «Хендрикье у окна».

Весь облик этой необыкновенно привлекательной молодой женщины, ее приветливый и умный взгляд как бы говорит о том, что она знает меру бренного и настоящего в жизни, умеет отличать подлинные ценности от мнимых. Это один из самых обаятельных женских образов в мировой живописи.

Рембрандт ван Рейн. Портрет Хендрикье Стоффельс. Масло. Около 1656. Штеделевский художественный институт, Франкфурт-на-Майне. Особенно примечательна такая деталь: к шнурку, висящему на шее, прикреплено обручальное кольцо, символизирующее ее фактический брак с Рембрандтом

В нем вместилась вся горькая и счаст­ливая участь молодой женщины, подобно легендарным Вирсавий и Данае, озаренной любовью ста­реющего гения — тоже в своем роде царя и бога, только от жи­вописи.

Постепенно — от портрета к портрету — застенчивая служанка как бы осознает мощь своего обаяния во всей его цельности и полноте. Только неизменно прячет то в рукава, то под шалью, то за рамой окна свои крупные, загру­белые от работы, но гибко жен­ственные руки, как бы стыдясь их вида. И совершенно напрасно, по­тому что возобновляя через десять лет с новой моделью «Данаю», Рембрандт именно тогда, в 1646 году, подарил ей длинные силь­ные пальцы взамен изнеженных коротковатых пальчиков Саскии...

После первых конфликтов с за­казчиками, не признавшими его права на художнический экспе­римент еще в «Ночном дозоре», и душевного кризиса, причинен­ного потерей жены, простенькая сержантская дочь, а по сути, такая же крестьянка, как он сам, сумела заполнить грозившую Рембрандту душевную пустоту, пробудив в со­рокалетнем мастере не только но­вую жажду счастья, но и новые импульсы к творчеству. Ничья другая жизнь не срасталась так тесно с искусством художника, причем в самых вершинных его до­стижениях.

После долгой изнурительной войны за независимость эконо­мическое и политическое торжест­во Голландии принесло расцвет всей национальной школе живопи­си, принявшей как закон первую аксиому Рембрандта «прекрасное — это характерное». Но сам художник уже устремляется даль­ше. Отходя от общепринятых цен­ностей деловитости, сытости и бо­гатства, он ищет собственного идеала. Реальные жизненные кон­трасты добра и зла, остроту кото­рых он ощутил в результате глу­боких личных потрясений, породи­ли особое боренье тени и света в его живописи.

Однако чем дальше заходил рембрандтовский поиск, тем боль­ше недоумевали окружающие. Бо­гатые заказчики негодовали, не находя в своих неприкрашенных портретах желаемого «сходства», коллеги реагировали не лучше, распуская по городу слухи о его творческом «упадке». Кредиторы все более притесняли Рембрандта за растущие долги, а церковни­ки порицали за незаконное сожи­тельство с Хендрикье, на которое девушка пошла не из вольнодум­ства, а оттого, что не хотела ли­шать мужа наследства первой жены.

Рембрандт ван Рейн. Вирсавия. Масло. 1654. Лувр, Париж

О ее тяжкой душевной борьбе между любовью и долгом можно только догадываться, ибо, обе­регая творческий покой мастера, первые удары разъяренных хан­жей она приняла на себя одну. Церковный совет Амстердама трижды мучил ее, вызывая для судилища и допроса, и «грешни­ца» стойко выдержала все унизи­тельно-бестактные словесные пыт­ки.

Служанка всецело признала свою «вину», но бросить Ремб­рандта наотрез отказалась, за что, признанная неисправимой, была на год отлучена от посещения церкви и причастия. Это было дей­ствительно мучительным наказа­нием для набожной крестьянки XVII века, но Рембрандт лишь задним числом узнает о том, что женщину осудили фактически за его вину. И это усугубляет давно назревавшую в нем гневную реак­цию.

Тем временем над Рембрандтом разразилась давно назревавшая буря. В 1656 году весь город со­чувственно или злорадно наблю­дал опись его имущества. Дверь дома — свидетеля двадцатилет­них горестей и радостей — была запечатана для художника навсег­да.

Рембрандт ван Рейн. Портрет Хендрикье Стоффельс в бархатном берете. 1655. Лувр. Франция. https://ds02.infourok.ru/uploads/ex/02bf/000657d6-8738c7a0/img28.jpg

Вскоре в гостинице «Королев­ская корона» происходит распро­дажа его имущества. Все пошло с молотка, весь рембрандтовский домашний музей любовно собранных сокровищ — не только кол­лекция экзотических раковин, кам­ней и других диковин, необычных одежд и старинного оружия, но и самое бесценное для мастера: ри­сунки Рафаэля, Микеланджело и Рубенса, которые в разное время выменивал он на свои. Картины его кисти были проданы за бес­ценок, и в целом аукцион не дал и половины того, что предполага­лось по предварительным расцен­кам. Через два месяца его бывший дом намного дешевле, чем стоил самому Рембрандту, куплен разбо­гатевшим сапожником, ныне со­лидным торговцем обувью, а художнику осталось одно не­отъемлемое его имущество — мольберт да краски, да печатный станок.

Печальная полоса нищеты и скитаний по родственникам и гос­тиницам приходит для нераскаян­ного банкрота. Подросший Титус, сговорившись о помощи с несколь­кими бывшими учениками отца, отыскал на окраине города поме­щение брошенного магазина. Они обновили дом и порешили устро­ить в нем антикварную и худо­жественную лавку, куда все буду­щие знаменитости (впоследствии вошедшие в классику голландско­го искусства) обязались давать для продажи свои картины. Здесь, на бедной глухой улочке, с печаль­ной иронией названной Каналом роз (Розенстраат), Хендрикье и Титус вновь собирают под одной крышей рассеянную семью Ремб­рандта.

«Одичал, опустился»,— поре­шили бывшие друзья вроде арис­тократичного Яна Сикса, который, словно одалживая художника сво­ими визитами, в прежнем доме демонстративно не замечал его не­законную жену.

Рембрандт ван Рейн. Портрет Хендрикье Стоффельс. Холст, 74 х 61 см. Лондонская национальная галерея. Коллекция Людовика XVI; приобретена в 1784 г. https://ok.ru/luvrzhivop/topic/65244125732864. Благородная, и тонкая душа, Хендрикье окружает Рембрандта любовью, теплом, заботой. Все это согревает его в эти трудные годы, здесь он черпает силы и вдохновение. У нее спокойное, миловидное лицо, задумчивый, обращенный к зрителю взгляд. Это год, когда Хендрикье родила дочку Корнелию. 

Зато на убогой Розенстраат Хендрикье совершен­но воспряла духом. Здесь, среди простого люда, она не чужая, сама себе «госпожа», и ее уважают за человеческие и хозяйские качест­ва, нисколько не любопытствуя о ее социальном статусе. Крушение только утвердило ее в сознании собственного достоинства, и не зря в ее портретах, все более простых и прекрасных, проступает спокой­ная ясность и примиренность с судьбой. Крестьянская основа­тельность, деловитость и бережли­вость Хендрикье, так же как ее природная резкая тактичность, стали надежным фундаментом их заново воспрянувшей жиз­ни.

Но самое главное: тридцати­летняя мачеха и восемнадцатилет­ний пасынок объединили свои скромные средства, став учредите­лями и совладельцами новой «фирмы» по продаже произведе­ний искусства. Под влиянием Хен­дрикье впечатлительный юноша, пренебрегая соблазном выгодной карьеры и посулами богатых ро­дичей, обретает твердую жизнен­ную цель в роли незаменимого помощника Рембрандта и всех нуждающихся художников.

Рембрандт ван Рейн. Читающий Титус. Масло. Около 1656. Художественно-исторический музей, Вена

Теперь вместе с названной ма­терью Титус избавил Рембрандта от гнета материальных забот, пре­доставив ему мастерскую и воз­можность полнейшей свободы творчества. Тогда-то рождается серия «незаказных» изображений стариков, создается чисто ремб­рандтовский жанр портрета-био­графии, портрета-размышления, портрета — жизненного итога. Эти новые, трагически умудренные модели Рембрандта, в свою оче­редь, стимулируют группу так на­зываемых «воображаемых портре­тов» — «Аристотеля с бюстом Го­мера», серию «Апостолов», где истина глубокой души любой, са­мой скромной модели приравнена к высочайшим общечеловеческим ценностям. А изысканный облик юного Титуса, не менее интеллек­туальный, чем высоколобые лица почтенных мудрецов и пророков, усматривают в фантастических изображениях Александра Вели­кого и особенно ангела, диктую­щего священные тексты евангели­сту Матфею. В воображении жи­вописца сын преображается во все эти легендарные обличья так же легко, как некогда Хендрикье — в Марию, Данаю, Вирсавию.

Так рушатся для живописца каноны и социальные рамки, ог­раничивающие свободу его кисти и мысли, — возникает то качество всечеловечности, что сделало живопись Рембрандта искусством «на все времена». Но современ­ники из-за этого перестали его по­нимать, коллеги и те считали бе­зумцем, пережившим свое даро­вание. Ученики покидали его, и даже самые молодые и горячие из сторонников со временем остыли к магазину на Розенстраат, и, прель­щенные высокими ценами и эф­фектными витринами центра горо­да, постепенно перебазировались со своими вещами к другим, более удачливым антикварам. И все-та­ки рембрандтовская «лавка древ­ностей» отважно держалась, пока держалась ее молчаливая хозяйка.

Рембрандт ван Рейн. Портрет Хендрикье Стоффельс. Масло. Около 1657—1658. Государственные музеи, Берлин — Далем

Тайный недуг с некоторых пор подтачивал ее недавно еще завид­ное здоровье. Тая от домашних свои боли, она около двух лет, не подавая виду, переносила болезнь на ногах. И оттого словно сгорела в возрасте тридцати восьми лет в 1663 году. Хендрикье Стоффельс завещала все свои деньги, минуя даже собственную дочь, Титусу ван Рейну, посколько он вел их об­щее дело. Тем паче, что была со­вершенно уверена: тот не оставит отца и подрастающую сестренку.

После утраты незаменимой Хен­дрикье нелюдимость Рембрандта возросла до предела, он почти перестал выходить из дому, а тор­говля ван Рейнов сразу пошла на убыль. Молодой образованный картиноторговец, знавший латынь и французский, не скоро снова наладил счета, которые образцово вела полуграмотная сержантс­кая дочь. К 1666 году Титусу ван Рейну удалось отчаянным усилием стабилизировать «дело» настоль­ко, что он сумел оплатить и недав­ние свои, и застарелые отцовские долги, да еще в придачу одарить отца новыми холстами и печатным станком. Сын оплачивал Ремб­рандту и незаказные его карти­ны, в те дни не приносившие ни­какого дохода.

Став вполне деловым челове­ком, дипломатичный и обходитель­ный Титус намеревался занять твердое положение в высшем об­ществе Амстердама. Но на сле­дующий год — счастливой женить­бы на патрицианке — кузине Маг­далене ван Лоо, в памятный год создания «Возвращения блудного сына», 26-летний многообещаю­щий сын «аристократки» и «пле­бея» угас от той же изнуритель­ной болезни, что и взрастившая его мачеха.

В 1667 году вместе с жизнью молодого хозяина оборвалось су­ществование антикварно-художе­ственного магазина, а остаток хозяйства и дома, равно как уход за состарившимся Рембрандтом, легли на плечи его 15-летней до­чери Корнелии, по счастью унасле­довавшей крестьянскую крепость матери. Словно оправдывая улич­ное прозвище «старого колдуна», художник перестает замечать внешний мир. Тем не менее, из обломков и черепков своей жизни Рембрандт все-таки создал свой рай — прозорливо заметил поэт Эмиль Верхарн. То были ни с чем не сравнимые «рай» и «Голгофа» его живописи, вспыхнувшей под конец ослепительно яркими крас­ками на безнадежной черноте его фонов, где библейские мученики и пророки как бы побратались с бедняками с соседней улицы. То был странный, но властно захва­тывающий мир, с легкостью со­четавший Амстердам и Иеруса­лим, небо и землю в едином пространстве высокого духа.

Рембрандт ван Рейн. Еврейская невеста. Масло. После 1665. Рейксмузей, Амстердам

Так Рембрандт написал необыч­ный двойной портрет, называе­мый «Еврейская невеста». По­скольку одеянья и типы влюблен­ных с этой картины по обыкнове­нию его поздних вещей вполне всевременны, в фигурах героев предполагали то библейских пер­сонажей Исаака и Ревекку, то сов­ременников автора — больше все­го Титуса с его юной женой. Поны­не эта загадка нераскрыта, хотя кавалер с болезненно-тонким ли­цом напоминает до срока соста­рившегося Титуса. Как незабывае­ма трепетно вскинутая рука Данаи, сдержанный жест его нервной руки многозначителен и полон ос­торожной нежности.

А невеста в царственно-алом платье? В ее дивно свежем, цвету­щем лице, в выразительности больших темных глаз, изобилии тяжелых волос и главное — в гор­деливой скромности осанки скво­зит нечто от незабываемой Хенд­рикье Стоффельс. Правда, девуш­ка 1668 года кажется более хруп­кой, более «госпожой». Она могла бы быть дочерью Хендрикье. Но ведь неизъяснимая магия послед­них картин Рембрандта в том и заключается, что они — широкое поэтическое обобщение, выросшее из множества прототипов, в том числе не в последнюю очередь из образов двух его самых верных помощников. Быть может, строгая и щемящая «Еврейская невес­та» — реквием этим подвижни­кам и легенда о них, положенная на вольную мелодию сияющих красок. Мастер спешит отблаго­дарить не просивших благодарно­сти, одарив их последним лучом бессмертия, пока старческая рука еще держит кисть.

По-детски любивший заморские диковины — камни, раковины, кораллы — Рембрандт никогда не покидал родной Голландии, а вот странствующий маринист Корнелиус Сейтхоф после смерти масте­ра увез его миловидную дочь в доподлинно экзотические края голландской Ост-Индской компа­нии. Коль скоро юной Корнелии от отца достались по описи всего лишь «3 старых, изношенных кам­зола, 8 носовых платков, 10 бере­тов и колпаков, Библия и принад­лежности для писания картин», молодая отважная пара начала свое существование как бы на го­лом месте — в тропической Бата­вии на острове Ява. Здесь дочь Хендрикье Стоффельс родила ма­ринисту сына, такого же жизне­способного, как сама, которого в честь деда назвали Рембрандтом.

След его затерялся затем где-то в бескрайности южных морей, но первый и единственный великий Рембрандт был похоронен четой Сейтхофов на кладбище Вестеркерке, подле своей невенчанной жены, бескорыстной сподвижницы художнических поисков, тревог и открытий. Имя Хендрикье Стоф­фельс долгие годы таилось в те­ни — как при жизни, так и после смерти великого мужа, и выступи­ло на свет только с приходом европейского романтизма XIX ве­ка, который впервые предпочел ранней лучезарности Рембрандта его темный светотеневой период, а житейской удачливости, преуспея­нию его начала — жизненные дра­мы последних лет. С тех пор и до наших дней все глубже раскрыва­ется потаенный, высокий смысл рембрандтовских живописных контрастов и рембрандтовской духовности. Этот неисчерпаемый смысл, как великое чудо в самом неброско-обыденном, осветил для людей тихий подвиг вдохновитель­ницы и труженицы, заплатившей своею жизнью ради вечной жизни рембрандтовских откровений.