Стихи Бориса Пастернака о войне
Пастернак Борис Леонидович (1890—1960
гг.)
Пастернак Б.Л. в расположении Третьей
армии. 1943 год. Источник изображения: День Поэзии. 1985 год: Сборник
В конце августа 1943 года
после многочисленных просьб Пастернак в составе писательской бригады был послан
на фронт, в расположение Третьей армии. Бригада побывала на месте недавних
боев, познакомилась с героями Орловской операции. Поездке посвящены два очерка
Пастернака — «Освобожденный город» и «Поездка в армию».
Наблюдения, сделанные
Пастернаком на фронте, дали ему возможность увидеть и понять реальные черты
героя войны без ложных прикрас и литературных условностей. Он подчеркивает
резкие крайности характера, воспитанного жестокими условиями войны. «В нынешней войне налицо ожесточенье и
продуманная бесчеловечность, не ведомые на прошлой. Фашизм воюет не с армиями,
а с народами и историческими привычками. Каждому брошен личный вызов»,—
писал об этом Пастернак. Победа на такой войне, утверждает он, может быть
достигнута лишь людьми, выработавшими в себе беспредельную смелость и
бескомпромиссную суровость по отношению к врагам.
Бессмертие героев, по мысли
Пастернака, создается благодарной памятью оставшихся в живых, и в этих условиях
безмерно вырастают нравственные требования, налагаемые на себя художником.
Борис Пастернак
***
Зло будет отмщено, наказано,
А родственникам жертв и вдовам
Мы горе облегчить обязаны
Еще каким-то новым словом.
Клянемся им всем русским гением,
Что мученикам и героям
Победы одухотворением
Мы вечный памятник построим.
А родственникам жертв и вдовам
Мы горе облегчить обязаны
Еще каким-то новым словом.
Клянемся им всем русским гением,
Что мученикам и героям
Победы одухотворением
Мы вечный памятник построим.
Публикация Елены Вл. Пастернак
ЗАРЕВО
Черновые материалы. Стадии работы
Широко известен цикл Б.
Пастернака «Стихи о войне». Первые пять стихотворений цикла («Страшная сказка»,
«Бобыль», «Застава», «Смелость», «Старый парк») были написаны в Переделкине и
Москве в первые месяцы войны.
В конце августа 1943 года
после многочисленных просьб Пастернак в составе писательской бригады был послан
на фронт, в расположение Третьей армии. Бригада побывала на месте недавних
боев, познакомилась с героями Орловской операции. Поездке посвящены два очерка
Пастернака — «Освобожденный город» и «Поездка в армию».
Увиденное на фронте наполнило
стихи Пастернака о войне живыми подробностями и фактами. Так родились
последующие вещи цикла, так возник замысел большой поэмы «Зарево».
15 октября 1943 года в
«Правде» было напечатано «Вступление в поэму». Поэма осталась незавершенной.
Написанная часть ее, вместе со «Вступлением», была впервые опубликована в томе
«Библиотеки поэта» в 1965 году.
Среди бумаг Пастернака мы
находим наброски эпизодов, дающих представление о работе над поэмой «Зарево».
Своеобразна интонация поэмы —
интонация «армейского рассказа», вынесенная из знакомства и разговоров с
героями недавнего наступления и жителями освобожденных областей.
Сочетание отваги и иронии, а
порой — и юмора по отношению к своим поступкам и обстоятельствам отчасти
сближает героя поэмы Володю с Василием Теркиным Твардовского. «Василия
Теркина» Пастернак всегда считал высшим достижением нашей литературы о войне.
В черновых набросках мы нашли
рассказ «отпускника» (таково одно из предполагавшихся названий поэмы), который,
засмотревшись на зарево салюта, вспоминает недавние подробности той операции,
которую теперь чествует Москва.
Зажженный проблесками высшими
И забываясь постепенно,
Заводит он беседу с крышами,
Как шепчут грозы и антенны...
О крыши, крыши, я изведаю
Все то когда-нибудь под вами,
Что я в крови купил победой
И загадал в блиндажной яме.
Я помню в выступе конюшенном
Снарядом выбитое ложе,
К позициям его разрушенным
Мы подползали спелой рожью.
Минутным делом было, вырезав
Все уцелевшее из пушки,
Мыть руки средь болотных ирисов
В близпротекающей речушке.
Теперь не помню, поздно ль, рано ли
На транспорт их автомобильный
Мы разом с двух сторон нагрянули
И пленных партию отбили...
Под обгорелою поленницей
Лежал мой друг, от ран умерший.
Двойное прозвище селеньица —
Мне кажется, Вяжи-Завершье.
Когда из тел мы груды дыбили,
Как он, не замечал я смерти.
Меня навел на мысль о гибели
Убитый друг Филиппов Тертий.
Перед палаткой в коноплянике
Валялся лом аэропланный.
От тленья квашеной механики
Воняло гарью конопляной.
От трупов пахнет рыбной ворванью,
Когда в июле ночи жарки.
Но жизнь не может быть изорванной,
Бездарно свернутой цигаркой...
Дубовый лес в тени и холоде
Терялся в общем беспорядке,
Как мелкие проныры, желуди
Заглядывали к нам в палатки.
Мы помирали от веселости,
Когда по полотняной крыше
За светлою двойною полостью
Тенями пробегали мыши.
Вились, как по экрану, хвостики
И пропадали под соломой
И, по народной диагностике,
Несчастье предвещали дому.
Но так как я вояка липовый,
То я не верую в приметы,
И, как и Тертию Филиппову,
Мне было наплевать на это.
Он разбирался в психологии
И голосах немецких пушек.
В десятилетке, как и многие,
Понахватали мы верхушек.
Он знал все их — по имени
И всех дивизий их названья,
Как не собьется поп в прокимене
Или в апостольском посланье.
(Кстати, другу своего героя — Тертию Филиппову — Пастернак дал имя, известное историкам литературы: так звали литератора прошлого века, единомышленника Ап. Григорьева и А. Островского.)
И забываясь постепенно,
Заводит он беседу с крышами,
Как шепчут грозы и антенны...
О крыши, крыши, я изведаю
Все то когда-нибудь под вами,
Что я в крови купил победой
И загадал в блиндажной яме.
Я помню в выступе конюшенном
Снарядом выбитое ложе,
К позициям его разрушенным
Мы подползали спелой рожью.
Минутным делом было, вырезав
Все уцелевшее из пушки,
Мыть руки средь болотных ирисов
В близпротекающей речушке.
Теперь не помню, поздно ль, рано ли
На транспорт их автомобильный
Мы разом с двух сторон нагрянули
И пленных партию отбили...
Под обгорелою поленницей
Лежал мой друг, от ран умерший.
Двойное прозвище селеньица —
Мне кажется, Вяжи-Завершье.
Когда из тел мы груды дыбили,
Как он, не замечал я смерти.
Меня навел на мысль о гибели
Убитый друг Филиппов Тертий.
Перед палаткой в коноплянике
Валялся лом аэропланный.
От тленья квашеной механики
Воняло гарью конопляной.
От трупов пахнет рыбной ворванью,
Когда в июле ночи жарки.
Но жизнь не может быть изорванной,
Бездарно свернутой цигаркой...
Дубовый лес в тени и холоде
Терялся в общем беспорядке,
Как мелкие проныры, желуди
Заглядывали к нам в палатки.
Мы помирали от веселости,
Когда по полотняной крыше
За светлою двойною полостью
Тенями пробегали мыши.
Вились, как по экрану, хвостики
И пропадали под соломой
И, по народной диагностике,
Несчастье предвещали дому.
Но так как я вояка липовый,
То я не верую в приметы,
И, как и Тертию Филиппову,
Мне было наплевать на это.
Он разбирался в психологии
И голосах немецких пушек.
В десятилетке, как и многие,
Понахватали мы верхушек.
Он знал все их — по имени
И всех дивизий их названья,
Как не собьется поп в прокимене
Или в апостольском посланье.
(Кстати, другу своего героя — Тертию Филиппову — Пастернак дал имя, известное историкам литературы: так звали литератора прошлого века, единомышленника Ап. Григорьева и А. Островского.)
В более раннем варианте этого
эпизода отчетливее видны реальные приметы боя у деревни Вяжи, где немцы
устроили узел сопротивления в конюшенном дворе. В сборнике «В боях за Орел»
(1944) говорится, что писательская бригада встречалась и беседовала с участниками
этого боя.
Узлом у них был двор конюшенный
И служб кирпичное подножье.
К их крепости полуразрушенной
Ползли мы как-то спелой рожью.
И, как во времена кулачные,
Поднявши крик «Ура, ребята»,
Все завершили врукопашную
Штыком, прикладом и гранатой.
Переколовши всех и вырезав
И задом повернувши пушки,
В пруду мы наломали ирисов
И смыли кровь и пот в речушке.
Расправа дело сущей малости.
В войне противник — дичь в ягдташе.
И тут я не нашел бы жалости
Ни к тетке вашей, ни к мамаше.
И служб кирпичное подножье.
К их крепости полуразрушенной
Ползли мы как-то спелой рожью.
И, как во времена кулачные,
Поднявши крик «Ура, ребята»,
Все завершили врукопашную
Штыком, прикладом и гранатой.
Переколовши всех и вырезав
И задом повернувши пушки,
В пруду мы наломали ирисов
И смыли кровь и пот в речушке.
Расправа дело сущей малости.
В войне противник — дичь в ягдташе.
И тут я не нашел бы жалости
Ни к тетке вашей, ни к мамаше.
И тяга к выси и простору.
И, крыши, мы не успокоимся,
Пока с сознаньем этим вещим
Воистину мы не отстроимся
И в подлинности не заблещем.
Пусть судьбы нам работу задали,
Мы оправдали наши корни...
И, крыши, мы не успокоимся,
Пока с сознаньем этим вещим
Воистину мы не отстроимся
И в подлинности не заблещем.
Пусть судьбы нам работу задали,
Мы оправдали наши корни...
Противопоставление героизма,
не останавливающегося перед испытаниями, «презренной падали» — трусости,
предательству — центральный мотив начала поэмы. Перерожденный огнем и
смертельным риском герой поэмы в мечтах о достойной жизни отказывает в жалости
и понимании своему двойнику. «Его двойник смешон и жалок»,— пишет автор и
называет его «придорожной нежитью». В черновиках и первоначальной беловой
рукописи этот эпизод еще более резок и жесток. На жалобы своего собеседника:
Ни пил, ни ведер, ни учебников,
А плохи прачки, педагоги.
С нас спрашивают, как с волшебников,
А разве служащие — боги? —
А плохи прачки, педагоги.
С нас спрашивают, как с волшебников,
А разве служащие — боги? —
герой поэмы отвечает:
Да, боги, сирота казанская,
Да, либо боги, либо слякоть.
Своею песнью арестантскою
Меня ты не заставишь плакать.
Несчастные меня пресытили.
Что задолжал тебе я, трусу?
Сквозь жизнь пробейся в победители
И волю ей диктуй по вкусу.
Вертясь, как бес перед заутреней,
Перед душою сердобольной,
Ты обольщал мой голос внутренний.
Я больше не хочу. Довольно.
Не хнычь и носом не посапывай,
Не распускай слюнями жижу.
Ты власовец, паршивец драповый,
Я вас насквозь, мерзавцев, вижу.
Мне вас стрелять, поганых идолищ,
По совести велит присяга.
Я за угол с тобою выйду лишь,
Вернусь и долго спать не лягу...
Да, либо боги, либо слякоть.
Своею песнью арестантскою
Меня ты не заставишь плакать.
Несчастные меня пресытили.
Что задолжал тебе я, трусу?
Сквозь жизнь пробейся в победители
И волю ей диктуй по вкусу.
Вертясь, как бес перед заутреней,
Перед душою сердобольной,
Ты обольщал мой голос внутренний.
Я больше не хочу. Довольно.
Не хнычь и носом не посапывай,
Не распускай слюнями жижу.
Ты власовец, паршивец драповый,
Я вас насквозь, мерзавцев, вижу.
Мне вас стрелять, поганых идолищ,
По совести велит присяга.
Я за угол с тобою выйду лишь,
Вернусь и долго спать не лягу...
Наблюдения, сделанные
Пастернаком на фронте, дали ему возможность увидеть и понять реальные черты
героя войны без ложных прикрас и литературных условностей. Он подчеркивает
резкие крайности характера, воспитанного жестокими условиями войны. «В нынешней войне налицо ожесточенье и
продуманная бесчеловечность, не ведомые на прошлой. Фашизм воюет не с армиями,
а с народами и историческими привычками. Каждому брошен личный вызов»,—
писал об этом Пастернак. Победа на такой войне, утверждает он, может быть
достигнута лишь людьми, выработавшими в себе беспредельную смелость и
бескомпромиссную суровость по отношению к врагам.
Бессмертие героев, по мысли
Пастернака, создается благодарной памятью оставшихся в живых, и в этих условиях
безмерно вырастают нравственные требования, налагаемые на себя художником.
Источники:
День Поэзии. 1985 год.: Сборник./ сост. С.С. Лесневский,
В.Н. Мальми, художник Владимир Медведев. – М.: Советский писатель, 1986. – 240
с.
Интернет – ресурсы:
http://slova.org.ru/pasternak/div5
Здесь стихи Бориса Пастернака о войне
Комментариев нет:
Отправить комментарий